В портяночном настое
доехали мы стоя,
Григорьева я вынес на руках.
Он лёг под первый тополь
и крикнул: – Симферополь!
Как далеко ты, сволочь, от ЦК.
Он стал искать бумажник,
но побледнел весь ажник,
сказал: «Украли». Сделался суров.
Потом издал он вопль,
из носа вытек сопль:
– Ну как же так? Ведь нет у нас воров!
Добавил: – Вот так ребус.
Мы сели на троллейбус.
Григорьев ехал молча и потел.
В Алупке комнатёнку
мы сняли за пятёрку,
пошли на пляж, где море разных тел.
Сказал, вздохнув, Григорьев:
– И наши все на море,
в Ливадии балуют до утра.
Едят икру и сёмгу,
а завотделом Сёмка
лакею тычет в морду осетра.
Живём не хуже негров,
ведь сколько в наших недрах
и золота, и нефти, и угля.
На нас Массандра пашет,
Дюрсо Абрау – наше,
вина как грязи, только потребляй.
Я молвил с интересом:
– Молчит об этом пресса,
зато о показателях орём.
Вот мы с тобой у тётки
живем не по путёвке,
А ваши тоже едут дикарём?
И если да, то сколько
вы платите за койку?
И как спиртное? Тоже до семи?
Когда берёшь бутылку,
не чешешь ли в затылке,
челом не бьёшь таксисту до земли?
В палате цен кто служит,
наверное, не тужит,
вздувая цены на процентов сто.
Я слышал, замминистра
за воровство – под выстрел,
а ты, мол, не слыхал про воровство.
Тебя обворовали –
не умер ты едва ли.
А замминистра всех – под гребешок!
А сколько замминистров?
Скажи-ка, только быстро.
Вот то-то же. И есть у всех грешок.
Заржал, как конь, Григорьев,
видать, не знал он горя.
Потом сказал: – А знаешь, почему
я здесь торчу с тобою
у грязного прибоя?
Вникаю в жизнь, доложить кой-кому,
И вот сейчас я вижу,
что многие без грыжи.
Вот ты, к примеру, вёрткий, даже жуть.
Так значит, цены можно
взвинтить еще немножко,
все гайки завинтить, чтоб не вздохнуть.
Я онемел как рыба:
– Ты без меня погиб бы,
разут и обворован, в душу мать!
Тебя пою, кормлю я,
такого чистоплюя,
а ты доложишь – дальше зажимать?
В Ливадию со смехом
он в тот же день уехал,
а я вернулся к вилле и к жене.
Доложит он серьёзно,
что вник, мол, скрупулезно:
предела терпежу в народе нет.
(июнь 1982 г.)