Она не стала меня прерывать.
Она позволила мне бормотать, запинаться, спотыкаться на скользких слогах английского языка. Когда, ответив урок до конца, я стояла, запыхавшись так сильно, словно бегом поднялась на гору, Сюзанна Эндикотт спросила:
– Не ты ли дочь той самой Абены, которая убила плантатора?
Я возразила:
– Она не убила его, хозяйка! Всего лишь ранила!
На лице Сюзанны Эндикотт появилась улыбка, означавшая, что все мои доводы не имеют для нее ровным счетом никакого значения. Хозяйка продолжила:
– Не ты ли была воспитана некой негритянкой наго – ведьмой, зарабатывавшей колдовством и называвшей себя Ман Яя?
Я пролепетала:
– Ведьмой! Ведьмой! Она излечивала, исцеляла!
Ее улыбка стала еще более ядовитой, тонкие бесцветные губы затрепетали:
– А Джон Индеец знает все это?
Мне удалось возразить:
– Разве в этом есть что-то, что следует скрывать?
Сюзанна Эндикотт опустила глаза на книгу. В это мгновение в кухню вошел Джон Индеец с охапкой дров; увидев меня подавленной и растерянной, он сразу понял: готовится что-то страшное. Увы! Лишь спустя несколько долгих часов я смогла ему довериться:
– Она знает! Она знает, кто я такая!
Его тело сделалось жестким и ледяным, будто у того, кто вчера умер. Он прошептал:
– Что она тебе сказала?
Я рассказала ему все, и он испустил вздох, полный отчаяния.
– Не прошло и года, как губернатор Даттон приказал сжечь на площади Бриджтауна двух рабынь, обвиненных в сделке с Сатаной; для белых именно это и означает быть ведьмой!..
Я заявила:
– С Сатаной! Пока я не переступила порог этого дома, я вообще не знала этого слова.
Он усмехнулся.
– Так тебя в суде и послушают!
– В суде?
Ужас Джона Индейца был таким, что я слышала, как сердце скачет у него в груди бешеным галопом. Я потребовала:
– Объясни!
– Ты не знаешь белых. Случись им подумать, что ты ведьма, как они тут же сложат костер и поставят тебя на него!
Той ночью, впервые с тех пор, как мы начали жить вместе, Джон Индеец не занимался со мной любовью. Пылая, я извивалась рядом с ним, жаждала наслаждения. Но меня всякий раз отталкивали.
Ночь все тянулась и тянулась.
Я слышала, как воет сильный ветер, пролетавший над верхушками пальм. Слышала, как волнуется море. Слышала, как лают собаки, натасканные вынюхивать негров-бродяг. Слышала крики петухов, возвещающие начало дня. Затем Джон Индеец встал и, не произнеся ни слова, спрятал в одежду тело, в котором мне отказал. Я разрыдалась.