Он отчаянно показывал весь процесс руками: «Заслонки пышат в растуды, а термомётр никуды!»
В одиннадцать пятнадцать подъехали по ложному вызову пожарные на двух машинах. Одна с мотопомпой, вторая с выдвижной лестницей, но, убедившись, что здание не горит, а даже выгодно (в пожаробезопасном смысле) находится омываемым в проточной воде, покурили, незакопчёнными руками аккуратно сложили образовавшиеся окурки в привезенное с собой ведро с песком и со вздохом огорченного облегчения отчалили, подпрыгивая на ухабах, громыхая о головы новенькими касками и топориками, обметая с трепетных ресниц спросонную влагу.
В одиннадцать пятьдесят тишину торпедировал грохот эскадрона тракторов
Берег наводнили оранжевые жилетки спасателей, блестящие оловянные головы водолазов, синие спецовки ремонтных рабочих.
Этот сброд нечеловеческими усилиями налепил по периметру здания стальную обвязку, а водолазы зацепили толстенный трос, разматываемый с лебедки на катере.
Трос делился у берега на две ветки, а далее каждая на четыре связки, которые цеплялись петлями на форкопы тракторов.
Но движение дома было значительным, и дружно затарахтели двигатели, так как машины, царапая бетон, уже подползли, подтягиваемые домом к обрыву.
Показалось всем – вот спасение! На минуту смещение прекратилось и только грохот и облако перемолотого гусеницами цемента и гравия повисло над берегом.
В этот момент потемнело небо, завыл дикий шторм, страшный вал ударил в бледный бетон набережной, отразился, охватывая двумя могучими струями – бурлящими потоками (словно двумя сведенными на горле руками) злополучное здание.
Звонко лопнул трос, как оттянутая резинка метнулся к стене, пробив в ней брешь в человеческий рост и юркой змеей пропал в проломе
***
Между мутными ситцевыми шторами таилась густая черная полоса. Ночь вглядывалась сквозь нее в его сон.
Сперва какое-то беспокойство охватило его и чужеродный, неестественный скрежет исторгся из его груди. Звук повторился, Он был невыносимым и болезненным. Звук похожий на истошный визг дисковой фрезы по бетону или камню, на скрип пенопласта, на возню битых, давимых и растираемых в муку стекол.
Он вскочил. Губы невольно повторили звук и мерзкая тошнота схватила
горло.
Что-то назойливо беспокоило внутри и показалось ему – успокоение и равновесие придет, если спуститься вниз, в глубину подвалов, пустоту которых и опасную тьму он чувствовал словно свой желудок, чьи ходы были как его бронхи, и свет в эти подземелья поступал через его открытые глаза. Закрывая их, он рождал мрак в путаных жутких лабиринтах.