– Мертвые и в тоже время живые, – прошептала неслышно возникшая
рядом Лаваль.
– Есть места, где мертвые поднимаются, но это другое, –
откликнулся Рух, не сводя взгляда с бурлящего месива. – Мразина
какая-то балует и я буду не я, если сучаре этой ручонки шелудивые
не оборву.
Позади землянки просматривался покосившийся навес, а под ним
клетка из неошкуренных еловых жердей. У Руха екнуло сердце. В углу
клетки, тесно прижавшись друг к другу сидели Степан и Филиппка.
Перепуганные, окровавленные, но живые! И вроде даже при ушах и
носах. Отчим неумело прижимал пасынка к груди и гладил по спутанным
волосам. Бучила подавил желание броситься на выручку. Валявшаяся
рядом с клеткой черная груда, поначалу принятая за кучу гнилого
тряпья, шевельнулась и звякнула цепью. Разложившийся мертвяк, с
ошметками плоти на почерневших костях и клочками длинных волос,
облепивших череп, конвульсивно задергался. Мертвец сгнил насквозь и
мог только ползти, цепляясь высохшими руками и чуть слышно скуля.
Заложный попытался добраться до Степана, но цепь натянулась,
отбросив тварюгу назад.
– Эта гадина по твоей части упырь, – сказал охрипший от
напряжения Вахрамеев. – А вот эти по нашей.
Из-за землянки вышли трое еле ковыляющих падальщика, раненые и
залитые кровью. Остатки засады в овраге и ничего бы тут страшного,
если бы следом, на свет божий, не выбралось страшилище, коих Рух
еще не встречал: мальчишка-подросток, невысокий и щупленький,
умерший не больше недели назад, а оттого шустрый и бодренький, с
собачьей башкой, старательно пришитой рядом со своей головой. Обе
головы были живые, человеческая вращала черными глазами и разевала
в немом крике рот, собачья щелкала пастью и пускала зеленую,
отвратительную слюну. Заложный припадал на бок и Руху окончательно
поплохело. Левая голень мертвеца была заменена на собачью лапу. Два
колена, свое и собачье, сгибались и пружинили в разные стороны.
Руху на память тут же пришли странные следы вокруг Рычковского
хутора: человечий–собачий–человечий–собачий... Как там Филиппка
сказал: «дяденька с собачкой гуляли». Ага, догулялись видать...
Вместо ладоней у мертвяка хищно кривились ржавые, иззубренные
серпы.
Крик Вахрамеева утонул в залпе, кромку поляны затянул удушливый
дым. Пороховое марево унес ветерок, падальщики скорчились на земле.
Один еще дергался, подгребая сухую хвою под себя. Человек–собака
медленно приближался. Оно и понятно, обычные пули ему нипочем. Рух
вспомнил свои обязанности и прыгнул, размахивая Чертовым клинком. А
если счастье подвалило и он нечисть всякую с одного удара сечет?
Навстречу мелькнули серпы, руки тряхнуло. Ага, жди, меч оказался не
из таких, кривое лезвие намертво застряло в грудине у мертвяка. Рух
дернулся, чуть не столкнувшись с заложным, серп рванул балахон на
груди, собачья пасть щелкнула клыками, опалив лицо кислым смрадом.
Сбоку возник Вахрамеев. Бахнуло. Тяжелая пуля отбросила мертвяка,
снеся нижнюю челюсть и половину тронутого гнилью лица. Бучила
выпустил липкую рукоять Чертового клинка, выхватил верного
«Поповича», снес собачью башку и, войдя в раж, принялся лупить по
чем попало, под звук рвущейся плоти и трещащих костей. Мертвяк
пошатнулся и упал. Так тебе, сука! Рух наступил на теперь уж точно
мертвое тело и, раскачав, с усилием вырвал Чертов клинок. Вот ведь
бесполезная хренотень!