Итак, вначале была хроника, в том-то и проблема. Те сведения о цыганах, которые с трудом извлекают на свет из темных архивных закоулков, разочаровывают своей противоречивостью и ненадежностью, как, впрочем, и все остальные источники первых 250 лет с момента появления этих людей в Европе. На самом деле от этого периода не осталось никаких наглядных изображений, которые удовлетворяли бы документальным критериям. Вообще поиск следов в архивах, научных трудах, литературе и искусстве дает скудные сведения о культуре, образе жизни, истории и языке этого этнического меньшинства в Европе: с трудом добытые осколки жизни замкнутого круга людей, для которых стратегия выживания определялась мини-мализацией и ограниченным сроком социальных контактов с внешним миром.
Но у нас есть нечто другое. Документы, если читать их один за другим, повествуют о первичном опыте знакомства оседлого, разделенного на сословия населения с чужаками-переселенцами, которые вызывали ощущение угрозы и которые не задерживались на длительное время на одном месте. Этот опыт почти без исключения содержит оборонительные истории и картины, то есть налицо своего рода «намеренное обезображивание». В «Шпицской хронике» мы видим его в форме причисления незнакомцев к уже известным чужакам – к сарацинам, и тем самым создается своеобразная переходная ступень, делающая немедленную оборону неуместной. В других хрониках намеренное обезображивание быстро обретает облик опасной безрассудности и отталкивающей мерзости; частично – вплоть до демонизации в прямом смысле слова. Лишь значительно позже романтики своими представлениями о таинственном и чудесном создадут по всей Европе то воображаемое пространство, в котором и цыгане обретут право на родину.
Когда внезапно являются чужаки, у местных жителей возникает масса вопросов: почему пустились в странствия, откуда родом, каковы намерения и цели? Но хроники показывают, что интерес современников сосредоточен не на существовании цыган, а скорее на их репрезентации: на том образе самих себя, который народы рома транслируют в окружающий мир, и на тех образах, которые выстраивают о них окружающие народы.
Ханна Арендт (1906–1975) в своих исследованиях феномена парии разграничивала изображение, то есть неизменную общественную роль бесправного человека, этакого «затравленного бедняги», которого пария обязан играть в обществе, и реальное существование, более глубинную репрезентацию совершенного чужака, который не может быть охарактеризован не чем иным, кроме как образом жизни парии как таковым