Мысли стали вялыми, серыми, как небо. Тягучими ручьями они медленно стекали с гор, и соединялись в стоячей реке. Дальше течь им было некуда. Они останавливались, согревались, веки Акрона сомкнулись и окаменели, наполняясь теплом этих тягучих ручейков.
Его разбудил запах жареного мяса. Он больше не чувствовал холода. Рука была сжата в кулак, он разжал его, и пальцы послушались. Веки стали легкими, как крылья бабочки, он легко раскрыл глаза, и перед лицом вспыхнуло пламя костра – синие, алые языки, и раскаленные оранжевые угли.
Акрон протянул руку и взял уголек. Был уверен, что ничего не почувствует, но уголь обжог пальцы, и он выронил его. Теперь Акрон знал, что не спит, и что по какой-то причине все еще жив.
Глаза постепенно привыкли к свету, и он понял, что находится в шалаше. Он был раздет до пояса и укрыт собственной шубой, и еще какой-то шкурой, большой и тяжелой.
На противоположной стороне от входа были широкие деревянные сани, возле ног Акрона, недалеко от огня обсыхали его сапоги, рядом с ними белые, из козьего меха, сапоги Нирона. Только вспомнил о брате, как в темноте, с той стороны костра, что-то пошевелилось. Акрон увидел голую руку Нирона, а потом и голову; брат засопел, и перевернулся набок, лицом к стенке шалаша.
«Живы, – промелькнула радостная мысль. – Кажется, мы оба живы». И как-то незаметно, с приходом «ощущения жизни», пришло и неудержимое чувство голода.
Акрон увидел коптящееся над огнем мясо. На деревянных крюках болтались потроха и нога, то ли горного барана, то ли козла. Он пригляделся и увидел аккуратное копытце, и обугленную шерсть на том месте, где кончалась кость и начиналась кожа. Это был козел. Мясо давно приготовилось, оно потемнело, и жир уже не капал на угли.
Акрон не смог преодолеть искушения: приподнялся, снял с крюка тяжелую ногу, и с жадностью откусил большой аппетитный кусок. Он проглотил его, почти не жуя, как голодная собака. Братья не ели почти неделю, и, наверное, он смог бы приговорить половину ноги, а может и больше, но звук с улицы отвлек его.
От чьих-то глухих шагов захрустел снег, вход шалаша распахнулся, пуская морозный воздух, и внутрь шагнул хозяин жилища – высокий, одетый в просторную оленью шубу, с глубоким меховым капюшоном, и в громоздких сапогах шерстью наружу. Сапоги чем-то напоминали медвежьи лапы, и во всем его облике было что-то дикое, животное.