Наши дома разделяли тридцать метров. В универсальной мансарде я устроил наблюдательный пункт. Из открытого настежь окна я свободно прочитывал асимметричные примитивные цветы на её пропылённой шторе. Вечером до меня доносился отчётливый звон посуды и столовых приборов из кухни. Я слышал грубый голос отца, запрещавшего ей пить на ночь кофе с молоком. Позже, когда за шторами прекращались всякие перемещения и в окнах гас свет, я ожидал включения мутного бра в её комнате, что непременно случалось после её возвращения из ванной. За незадёрнутыми занавесками она бесшумно передвигалась по комнате, готовя на ночь кровать. Два разросшихся запущенных кактуса, стоявших на подоконнике, как наклейки, прилипали к её подвижной пластичной фигуре. К окну она подходила редко. (Немногие страдают привычкой смотреть перед сном в небо).
Так моё проживание в доме Шмитца наполнилось новым смыслом. Я не утратил интереса к живописи. Наоборот, я стал работать с удвоенной энергией, но теперь тонкие шлейфы моих многослойных эмульсий ложились на ватман, влекомые исключительно вдохновением из дома напротив. Там, за бутафорской прогнившей стеной, которая непременно должна была развалиться при первом же осеннем урагане, оно жило в тесноте и убожестве, жило и скандалило с родителями, опустошавшими за вечер бутылку дешёвого портвейна.
Из детской Вальтера, куда я заходить не любил, мне пришлось взять бинокль его отца, чудом уцелевший в подвале коммуналки. Как-то с этим биноклем Вальтер долго ходил по дому и, останавливаясь у распахнутых окон, прикладывал его к глазам и внимательно рассматривал туи и лиственницы на нашей зелёной улице, будто хотел убедиться в подлинности парковых насаждений, затмивших могучими стволами и кронами просторный ландшафт его детства.
По прошествии пятидесяти лет оптика Karl Zeiss была безупречна. Её качество было неоспоримым, стоило мне лишь отрегулировать резкость на исследуемом объекте. Миниатюрная девочка, будто позируя, ходила передо мной быстрым уверенным шагом, пряталась за громоздким шкафом и вдруг исчезала из комнаты, хлопая рассохшейся дверью, а спустя десять минут (в награду за ожидание) появлялась в комнате вновь, закутанная по колени в банное полотенце, и тянулась к выключателю, одновременно гася свет и сбрасывая полотенце. По своему желанию в самом интригующем месте она прерывала оптический и потому несколько ирреальный сюжет, сужая своё жизненное пространство до едва освещённой луной окопной щели, в которой теплился холодный серебристый отблеск брошенных на подоконнике ножниц.