А после наступило утро.
Палий вышел в холл и закурил. Ему нравилось
курить трубку из вишневого корня, сидеть, укутав колени пледом,
щелкать клавиатурой, изредка брать в руки теплую и гладкую, похожую
на ручного зверька, трубку и смаковать вкусный неторопливый дым.
Тогда у него всё получалось, и не было ему равных. Но сейчас не до
трубки, так что обойдемся сигаретами.
Черт побери, когда же отпустят Женьку?! Уже
смеркается, а она все ещё торчит в библиотеке. А его ещё и не
вызывали, наверное, в полночь призовут к ответу. И что он
расскажет? Кто поверит, что он почти до рассвета бродил, проклиная
все на свет и пиная подворачивающиеся под ноги корни и камни, сидел
на какой-то горке с нелепой скульптуркой бесенка, кусающего ломоть
арбуза. Потом понял, что это не арбуз, а месяц, и удивился. И пошел
блуждать дальше, обрывая на ходу листья, злясь на самого себя и
пытаясь отшвырнуть эту злость подальше, но она все время
возвращалась бумерангом, и, в конце концов, ему стало смешно, и он
пообещал себе завтра объясниться с Диной и попросить у неё
пощады.
Но утром стало не до этого.
Каким-то образом он забрел в угол холла и
остановился перед большим зеркалом в стильной раме. Высокий, ладно
сложенный мужчина в легких летних брюках и свободной трикотажной
рубашке. На ногах мокасины, в глазах линзы на пять диоптрий, на
висках седина. Хотя волосы были его всегдашней гордостью, густые и
темные. Он и стригся всегда у одного мастера — лысого Геннадия,
умевшего придать его непослушной шевелюре некую строгость и,
одновременно, шик. Но виски действительно поседели, он даже знал,
когда именно.
Тьфу! Ну не идиот ли? Стоит самоуверенным
болваном, покачиваясь с носков на пятки, и любуется собой в
зеркале, словно Нарцисс! О прическе и седине размышляет. Палий
осторожно оглянулся. Слава богу, никто не заметил, а то непременно
высказались бы. Такие друзья, разрази их гром!
Он потушил сигарету в какой-то
хромированной плевательнице и принялся бродить вдоль дверей в
гостиную и библиотеку. Туда-сюда, туда-сюда. Прошел Борис, глянул
озадаченно, но ничего не сказал, только включил лампы под потолком.
И, словно только этого она и дожидалась, вышла Женя. Палий сразу
понял — что-то случилось. Что-то, что перевернуло её жизнь. Ужасное
и непоправимое. Потому что лицо её стало другим, и плечи, и руки.
Ему стало страшно за неё.