Джулиус размахивал связкой крыс и напевал песенку. Топая посильнее, чтобы согреться, он прошагал всю улицу Сент-Антуан до площади Бастилии. Он знал, что бедный рабочий люд из его квартала сейчас стоит в очереди за тридцатью граммами конины. Люди устали, замерзли, животы у всех подвело от голода. Джулиус пробрался сквозь толпу и поднял крыс повыше.
– Сорок су за крысу, месье, мадам, сорок су за крысу!
В Рождество старуха Трипе преставилась. Больше двух недель она угасала от дизентерии, вызванной голодом и холодом. Никто не сожалел о ее смерти. Ее стоны раздражали, а грязь и вонь в комнате стали невыносимыми. Жак Трипе купил для матери деревянный гроб, однако желание обогреться пересилило, и старуху похоронили в общей могиле.
Наконец-то в комнате стало тепло. Семейство Леви и Жак тянули руки к яркому огню и охали от удовольствия, упиваясь непривычной роскошью. Даже отец выпил вина, которого всем налил скорбящий сын. Джулиус удивился, увидев порозовевшие щеки у всегда такого бледного отца, который и сам был похож на скелет в гвардейской форме. Отец играл на флейте, закрыв глаза; прядь черных волос падала ему на лицо. Мелодия таяла в воздухе, а он чему-то улыбался.
Разморенная вином мать тоже закрыла глаза. Она тяжело дышала, приоткрыв чувственные губы и прислонившись к плечу Жака Трипе. Теперь они были друзьями. Живя в одной комнате, долго не повраждуешь. С жаром таращась на нее глупыми зелеными глазами, Жак Трипе слушал ее дыхание и водил рукой по ноге под юбками. «Болван рыжий», – подумал Джулиус.
Он зевнул, потянулся и, придвинувшись поближе к матери, от которой шло такое приятное тепло, положил голову ей на колени. Она улыбнулась во сне и вздохнула. Жак Трипе продолжал ее поглаживать, краем глаза наблюдая за неподвижно лежащим Полем Леви. Тот спал, спрятав лицо в ладонях, едва заметно дыша, блуждая в своем заветном городе.
Дни тянулись бесконечной, унылой чередой. По утрам в январе было так холодно, что стоять в очереди стало пыткой.
По-прежнему грохотали пушки, на беззащитных горожан сыпались снаряды; попытки гарнизона прорвать осаду продолжались, но ни к чему не приводили – солдаты возвращались израненные, окровавленные, утратившие веру и отвагу. Строго отмеряемые пайки были почти несъедобны, как и жесткая конина и черный хлеб; вскоре в городе не осталось даже крыс.