– Да ведь так, брат, и есть! Только иным умникам этого не понять. Все рассуждают, извилиной шевелят. А толку?..
Даниле хотелось пресечь пустой разговор парой колких и едких фраз, но тут альтер-эго, окропленное коньяком, пробудилось от сна, отодвинуло здравый смысл и вышло на сцену:
– А тебя, я смотрю, весьма Елена интересует, – заметил он. – О чем бы ни говорили – все Елена да Елена. Может, тебе самому осадой ту крепость взять? Раз уж ты такой полководец?..
Трубицын усмехнулся сквозь пузатый бокал.
Данилу это злило: хотелось уколоть так называемого друга, чтоб не копался в сердечной ране.
– А знаешь, – неожиданно для себя сказал он. – Ты, коли хочешь – бери ее и ешь с кашей. Елену. Мне все равно.
– Эк ты невестами-то разбрасываешься, – заметил Трубицын.
– Она ннне… ннневеста, – Данила будто сплюнул с языка ледяную сосульку.
– А что, – продолжал он, распаляясь, – дама приятная. Фактура. Локоны. Глаза, – тут он вспомнил голубые, как небо, глаза Еленушки и сердце защемило. – Талия, – желчно продолжал он, – и папахен с приданым, и мамахен уж точно от тебя без ума будет…
– Давай-ка выпьем, – неожиданно мягко сказал Жорж. – За тебя, дружище Цапель. Не горюй, брат, глядишь, все наладится…
Теплая волна благодарности поднялась в груди. Вот глянешь – полено поленом, фат, балабол… а понимает!
– За тебя, друг! – Данила хватил глоток, от которого запершило в горле.
– Скажи-ка, брат, – продолжал Трубицын, – что такого могла дама сердца свершить, чтобы ты… как, бишь, «не смог принять разумом»? На мой разум приходит одно…
Слышать, что приходит на ум пошляку, был Данила не в силах.
– Хочешь знать, что такого? Изволь. Представь, что есть женщина. Умнейшая, просвещенная. Ты с ней говоришь о письмах Вольтера, о Цицероне, о Северном флоте… неважно.
Данила принял бокал, в котором вновь плескался коньяк, и продолжал:
– И тут узнаешь, что она… при всем уме, красоте, добродетелях…
Трубицын подался вперед, донельзя заинтригованный.
Данила припечатал:
– Она. Ходит. К гадалкам. И верит! Всей чепухе. Как какая-то… деревенская баба!
Высказал, что на душе, и прикрыл глаза.
И вздрогнул от странных звуков.
Трубицын хохотал, утирая слезу. Хлопал рукой по колену, не смущаясь под косыми взглядами дам, тряс черной башкой, отмахивался салфеткой.
– И… все? – выдавил он сквозь смех, – только-то? Мадам, прошу извинить, мой приятель такой остряк, такой анекдотец сейчас завернул, уж не обессудьте, пардон, пардон.