Друзья просидели в студии весь вечер. После окончания спектакля началась общая кутерьма: доедали остатки еды с «буфета», посылали кого-то за новыми порциями, заводили граммофон, через пять минут его выключали и играли на пианино. Юра, как всегда, взялся спорить с Димой о религии, о душе и человеческой совести. Юленька побежал говорить по очереди со всеми актерами, выражать им свое восхищение.
А Саша наблюдал за происходящим, просто наслаждаясь течением жизни вокруг себя.
– Кононов, у тебя такая блаженная физиономия, – заметил Волков, вернувшийся на подоконник отдохнуть от праведных споров.
– Я… – Саша потянулся, а затем блаженно прикрыл глаза. – Я довольная, толстая жаба на теплом камне посреди реки. И я не слышу, как ты смеешься, глупая гиена.
Расходиться народ начал часов в девять. Саша с Юрой решили, что пора бы и им честь знать, отловили среди гостей Юленьку, подозрительно молчаливого, а следом за ним и Диму. Последний впрочем, уходить отказался – у него в этой компании было несколько приятелей и знакомых, с которыми он давно не виделся. Он только попросил Волкова, жившего с ним рядом, заглянуть к нему и сказать домашним, что он не придет ночевать.
На лестнице в парадном выяснилось, что Юленька хлебнул лишнего. Поступь, не подводившая его на ровной поверхности, никуда не годилась на выложенных плиткой ступенях.
– Юлька! – рявкнул на него Волков, придерживая за шиворот. – Ну ты и разговелся. Я-то думаю, чего он молчит, не сопротивляется, когда его уводят.
– Я не виноват, – пробормотал Юленька. – Мне водки налили, сказали пить. Ак-ктеры.
– Лицедеи – слуги Дьявола! Разве не знал? Давай, шагай, держу я тебя. Ну что, Кононов, сначала Юльку домой доставим?
К счастью, по улице Юленька вновь пошел прямо и почти твердо. Щеки у него горели, но скорее от стыда, чем от выпивки.
– Юра, тебе же здоровенный крюк придется делать, сказал Саша в какой-то момент. – Хочешь, я его доведу?
– Не, – отмахнулся Волков. – Я не тороплюсь.
Придя домой, Саша не стал рассказывать домашним о проведенном дне – так хорошо ему было сегодня, что не хотелось ни с кем делиться.