В лаборатории он имел свой рабочий угол, отгороженный стеклянной стенкой – нечто вроде отдельного кабинета. От Эванны Дарья узнала, что Ставрос родом из Антиохии, ему тридцать девять лет, неженат, приехал в столицу на полтора года в рамках исследовательской программы, включающей в себя критическое комментированное издание текстов греческих алхимиков, и сейчас занят практическим воплощением дошедших в рукописях алхимических рецептов: расшифровывает их описания и проводит реакции в условиях, как можно более близких к оригинальным – поэтому, например, он использовал не одноразовые пластиковые, а стеклянные пробирки и колбы, каменные ступки и медные котелки, вручную измельчал вещества. Причем пробирки и колбы были не просто стеклянными, но нарочно для исследований такого рода сделанными на заказ в константинопольском филиале «Амфоры», чуть ли не по средневековой технологии, так что Эванна сразу предупредила Дарью обращаться с ними очень осторожно: прежняя лаборантка, привыкшая к современной небьющейся химической посуде, уволилась после того как Контоглу сделал ей резкий выговор за «порчу дорогостоящего имущества». Результаты опытов Ставрос сразу заносил в компьютер, но была у него и бумажная записная книжка, где он периодически делал пометки для себя. Хотя профиль исследований Ставроса расходился с направлением деятельности лаборатории и института в целом, его прислали работать именно сюда, поскольку здесь удобно быстро получать нужные вещества для опытов – и минералы, и растения, в том числе редкие. Он занимался только рецептами с растительными и минеральными составляющими, и Эванна по этому поводу прибавила: «И слава Богу, а то вот был бы кошмар, если б он тут мочу выпаривал или кости жег!»
В лаборатории его называли Алхимиком, и прозвище ему подходило: помимо пристрастия к черному и молчаливости, у Севира была выразительная внешность – слегка волнистые черные волосы, зачесанные назад и прикрывавшие уши, а сзади спускавшиеся до плеч, смуглая кожа, длинный тонкий нос с горбинкой, густые брови, порой эффектно взлетавшие вверх, цепкий взгляд, острые скулы, широкий лоб, стремительная походка и в то же время, несмотря на высокий рост и худощавость, животная грация. Смешивал ли он вещества, листал книгу, крутил колесико микроскопа или просто тянулся к вазочке за халвой, в его движениях было нечто завораживающее. Завораживал и его голос – глубокий, бархатистый, способный выразить множество оттенков. Словом, хотя Ставрос не был красавцем, впечатление он производил, правда, с налетом мрачности. Дарья гадала, нарочно ли он так себя держит, и если да, то с какой целью. Может, хочет, чтобы к нему поменьше приставали с пустыми разговорами?