В первый год я был одним из лучших. Самый расцвет сил, злость и желание доказать, что чего-то стою, мотивировали. А потом, запал прошел, начал проигрывать и уже один раз лежал в частной клинике на грани жизни и смерти. Но мне тогда, с лихвой, хватило накоплений, чтобы заставить врачей молчать, а с родителями получилось еще проще: их не было в городе целый месяц, поэтому, когда они вернулись домой, я уже, в полном здравии, посещал университет, и ничего, кроме новых шрамов, не говорило о недавней госпитализации. Конечно, мать замечала изменения в моей внешности, но вопросов не задавала, знала, что, все равно, не отвечу, откуда они.
Участники менялись, появлялась «свежая кровь»: молодые, натренированные тела, выдрессированные звери, готовые убивать. А у меня совсем пропал стимул, и это сказывалось на боях не лучшим образом. Воспоминания об унижениях больше не вызывали негативных эмоций, как раньше, ведь, я отомстил обидчикам, что, кстати, оказалось делом не сложным. Ну, подержал за ноги на крыше школы головой вниз лидера той шайки шакалов, всего-то, а остальных, даже, припугивать не пришлось, сами смекнули, что со мной не стоит связываться, и отвалили.
Нет, в друзья никто не напрашивался, зато боялись и обходили стороной. Из-за вспышек неконтролируемого гнева прозвали психом, а из-за того, что ни с кем не общался, волком-одиночкой. Получился «психованный волк-одиночка» ‒ термоядерная смесь. Но соглашусь, что они точно охарактеризовали меня, как говорится «не в бровь, а в глаз», и это, совсем, не злило: на правду не обижаются.
Такое положение дел полностью устраивало, так было лучше для всех. Учителя стали реже вызывать к доске и, явно, завышали оценки, никто не хотел лишний год наблюдать мою личность в школе. Поэтому я, внезапно, пополнил ряды отличников, что не могло не радовать мать, а, что думал по этому поводу отец, не догадывался, так как редко его видел. Порой, даже, забывал, как родитель выглядит. Он, постоянно, находился в командировках, а в те дни, когда присутствовал дома, не обращал на меня внимание. Он почти не выходил из рабочего кабинета, но, иногда мы, все-таки, встречались на кухне.
‒ Как дела, сын? ‒ спрашивал он, задумчиво, глядя в окно.
‒ Все хорошо, отец, ‒ отвечал я.
Это наш обычный разговор: скупой, сухой, безразличный! Мыслями он всегда пребывал на работе, и я для него был пустым местом.