Так я начал петь. Я находил
Торные пути к людским сердцам,
В башни звездочётов я входил,
И в книгохранилище, и в храм.
Говорил я то, что нужно всем:
Славил обольстительную страсть,
Открывал невольникам эдем
И клеймил неправедную власть.
Утверждал, что нет небесных чар
В четверице изначальных сил,
Что, смеясь, вселенную гончар
Из непрочной глины сотворил.
И хотя по-прежнему закон
Лживым был, и был бессильным раб,
Был я редким счастьем награжден,
Что мой голос нежен и не слаб.
Помню вечер. Терпкое тепло
Оседало. Дольний мир погас.
И до слуха моего дошло:
Некий царь идёт войной на нас.
Облик ветра на его стреле.
Брызжет смертью сабли рукоять.
Мало знаков чисел на земле,
Чтоб его дружины сосчитать.
Помню битву горожан с ордой.
Щебнем стали храмы, ливнем – кровь.
Стала дочь моя совсем седой,
Мать моя ребенком стала вновь.
И вошёл в мой город властелин,
И рассёк мой город лезвием,
И разбился глиняный кувшин
В глинобитном домике моём.
И потомки тех, кто пал в борьбе,
Превратились в диких пастухов,
И поёт кочевник на арбе
Странные куски моих стихов.
Непонятны древние слова,
Что курганы в поле вековом,
Но в сознанье теплится едва
Память о величии былом.
Вот он возвращается домой.
Рядом с буйволом бредёт жена.
От земли отделена каймой
Близкая, степная вышина.
Запрокинув голову, поёт,
Полусонно смотрит в синеву,
И не знает сам, что создаёт
Смутный мир, в котором я живу.
Ноябрь 1941. Ленинград