И вдруг… становится легче, как будто каждая слеза забирала с собой небольшую часть негатива, очищая меня от всего плохого, что мне пришлось пережить за последние дни. И вот я уже совсем не плачу. Лежу, грущу, но только потому, что знаю, я должен сейчас это делать, грустить, а на самом деле эти чувства наигранны и ложны. Я обманываю сам себя. Легко и просто я осознаю, что они мертвы, а я тем временем все еще жив и даже здоров. И не стоит больше печалиться. Смерть не что-то противоположенное жизни, а неотъемлемая часть ее. Без которой никак нельзя, и все вокруг тебя будут умирать до тех пор, пока ты сам не умрешь. Поставив точку в жизни, после бесчисленного множества запятых. Такие мысли пугали меня еще сильнее, и я пытался продолжить плакать, сосредотачивая свое внимание на то, что моего отца только что повесили прямо на моих глазах. И пятнадцати минут еще не прошло, но каждый раз эти мысли оказывалась на втором, на третьем, на четвертом плане, а потом и вовсе гасли. Что это? Что со мной произошло? Почему мое настроение поменялось так быстро и столь радикально?
– Могу я присесть? – неожиданно спросил меня хрипловатый, немного старческий голос, что от неожиданности слегка напугал меня, но не смог выбить из состояния практически свободного падения прямо в мягкое облако спокойствия и безмятежности, опасно граничащую с безразличием и даже апатией.
Этот голос принадлежал старику, нет, не совсем старику, но человеку явно пожилому. На вид от сорока до шестидесяти лет. Опирается на самодельную трость, бывшей когда-то обычной палкой. Зачем он захотел присесть во всю эту грязь, в которую я в порыве отчаяния и истерики влетел? Хочет утешить? Помочь? Такие шутки совсем не смешные! Незнакомые люди никогда друг другу не помогают даже обычным сухим одобрением. Знак плохого тона в городе, где главное правило выживания – ненавидеть другого. «Что же тебе тогда от меня надо?» – подумал я, но отвечать на вопрос не стал. Впрочем, моего разрешения ему и не требовалось. Старик и сам без всякого приглашения присел рядом.
– Впервые побывал на казни? – свой первый вопрос он задал после пяти или, наверное, даже десяти минут молчания. Из-за совершенно какой-то невероятной безмятежности я совершенно терял счет времени. Я мог бы просидеть тут в этой луже целый день, ни есть ни пить. Лишь бы только это состояние никогда не прекращалось.