Пусть читатель великодушно простит меня за то, что в несовершенных этих заметках о жизни, произнося имена тех, кто помогал мне, не назову живущих – говорят, это дурная примета. Пусть будет долог и счастлив их век. А в сердце моем, пока жив, пребудет благодарность к каждому из них, преподавших мне уроки дружбы и бескорыстия. Благодетели! Как жаль, что не только из скудной и все ожесточающейся жизни исчезло прекрасное это понятие, но и само слово, столь благозвучное и емкое по смыслу, с трудом припоминается примитивизирующейся и быстро выхолащиваемой нашей речью. И все же именно так – благодетели. В их слове и совете, в их бесстрашии и доброте и обретал я опору в пути.
Кто-то из них, как говорят ныне, технарь, кто-то – наш брат, литератор; имена одних прочно принадлежат литературе, истории больших заводов, медицине, науке, имена других малоизвестны. Для меня же каждое имя бесценно.
Предки мои по отцовской линии были кузнецами. Жили они в местечке Колышки на Витебщине в Белоруссии. Едва ли не все дворы в местечке обретались с нашей фамилией. И ныне, встречая однофамильца, чаще всего убеждаешься, что если не отец, то дед его именно из тех самых Колышек или, на худой конец, все равно повязан белорусским землячеством. Отец мой, Марк Исаакович Злотников, с одиннадцати лет начал работать в кузнице, со временем мог и лошадь подковать, и лемех плуга оттянуть. Мама моя родом из Новоград-Волынского, была девятым ребенком в семье сапожника. Судьба свела моих родителей в Киеве, туда приехали они в самом конце двадцатых годов, как говорится, счастья искать. И нашли, повстречавшись. А век свой недолгий, исполненный утрат и страданий, прожили в согласии, и нас с сестрой на ноги поставили. Отец работал на «Арсенале», мама до моего рождения – на чулочной фабрике. Полного имени ее – Этель – я не слыхал никогда. Все звали ее – Тося. Видимо, поначалу, может быть, еще в детстве, окликали: Этуля… Туля… Туся… Тося. А отца в цехе звали Мотя. Вот так и вышло: Мотя и Тося. Именно так они обращались друг к другу. Красивые были, статные, веселые. Мама петь любила. Острее всего близость с дорогими людьми подтверждается чувством вины. Виноват я перед ними бесконечно, потому что всегда уезжал.
Случалось, что и сбегал из дому. Бродяжничал с ватагой сверстников от беспутной узловой станции Агрыз до Нижнего Тагила. Кормились свеклой и турнепсом, иногда и шаньгу случалось стянуть на станционном базарчике. Спали, сидя на ступеньках тогдашних пассажирских вагонов, продев руку сквозь холодный металлический поручень; спали на крышах вагонов; ночью, просыпаясь, долго смотрели на звезды, поезд мчался, а звезды были недвижны. Странно, легко ведь было свалиться во сне с покатой крыши, которая на скорости прямо ходила ходуном, но, сколько помню, такого не бывало. И в скиту старообрядческом ночевать доводилось дважды, и на заимках охотничьих, и на плоту под шалашиком, и у костра в лесу ли, в поле – бессчетно. Сколько историй, сколько песен переслушал! Какие мечты голову кружили!