Мой свекор проявил во всей этой истории необыкновенную деликатность. Видя, что я упорно стою на своем, он удалился, а за допрос принялся муж. Я умирала от стыда, но защищалась с отчаянием. Кончилось тем, что я залилась слезами и, бросившись перед ним на колени, во всем ему призналась. Он простил меня, потому что понял, чем вызван мой поступок, и принял мою шутку за простую детскую шалость. Совсем иначе посмотрела на это моя свекровь. Она вынесла из этой истории весьма нелестное мнение о моем характере, приписывая это глупое и смешное письмо моей склонности к интриге, хотя я позволила себе подобную шутку первый раз в жизни.
От огорчения я заболела, а так как уже была в интересном положении, все стали за мной ухаживать, чтобы меня успокоить. Тем не менее я отлично понимала, что все эти нежные попечения вызваны исключительно моим положением и что свекровь никогда не вернет мне своего прежнего доверия и любви: при всех своих достоинствах она не обладала настолько тонким умом, чтобы понять оттенки чувств, наполнявших мою душу. Под влиянием охватившей меня надежды стать матерью исчезла всякая неловкость, и так как – что самое главное – все ожидали наследника, то я сделалась предметом самых внимательных попечений и нежных забот.
Первая половина моей беременности протекала очень тяжело, что заставило мужа отложить необходимые визиты для знакомства меня со всеми родственниками. Когда я оправилась настолько, что могла переносить тряску кареты, мы отправились в замок Ланцут, где пребывала княгиня Любомирская – бабка моего мужа. Ее называли княгиня маршалкова[11]. Трудно было встретить особу, в которой наряду с высокими достоинствами уживалось бы столько значительных недостатков. Она не любила ни своих детей, ни свою родину и, постоянно скучая, переезжала с места на место. Чуждая всему, кроме старинных традиций французского двора, она гораздо лучше была знакома с веком Людовика XIV, чем с событиями, сопровождавшими гибель ее родины.
Будучи свидетельницей ужасов, запятнавших Французскую революцию 1789 года, близкий друг принцессы де Ламбаль, она ненавидела все новые идеи. Наполеона она иначе не называла, как ничтожеством, который благодаря случайным обстоятельствам вознесся на огромную высоту, где, по ее мнению, не сможет долго удержаться. Она вообще избегала говорить о нем, но если ей и приходилось произносить это столь презираемое ею имя, то она называла его не иначе как