Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий - страница 26

. Анекдотический характер эпизода заставляет воспринимать его cum grano salis[138], однако по возвращении из Петровского Иванов напечатал в «Русской мысли» настоящий каталог знамений – цикл «На Оке перед войной», три части которого помечены 12, 16 и 18 июля[139]:

Б. Хеллман (исходя из общих соображений) предполагает, что стихи цикла каким-то образом дописывались и изменялись между проставленными Ивановым датами и публикацией[140]. Как бы то ни было, художественная фиксация военных предвестий в большинстве случаев происходила уже после 19 июля, что превращало их в vaticinium ex eventu. Позднее Ю.П. Анненков обыграет это в одном из эпизодов «Повести о пустяках», где персонаж-беллетрист в 1917 году заносит на бумагу беспечные дачные разговоры о начале войны, заканчивая словами: «„В этот вечер я постиг обреченность России, и мне представлялась чудовищной людская недальновидность“. Подумав, Апушин пометил эти строки задним числом: Июль 1914»[141]. Показательна в этом отношении история самого знаменитого военного пророчества русской поэзии – слепневского стихотворения Ахматовой «Пахнет гарью. Четыре недели…», за которое Д.П. Святополк-Мирский назвал ее новой Кассандрой[142]. Сравним его первую редакцию, под которой в рукописи проставлено довоенное 11-е число, с той, которая в сентябрьском номере «Аполлона» датирована 20 июля – днем, когда Чуковский, Анненков, Евреинов и Репин, узнав об объявленной накануне войне, вслух читали в Куоккале «Пир во время чумы»[143]:

Градус тревоги и интонация финального примирения с неизбежным сохранены, но если в первоначальной версии предсказание калики касается участи и «скорбей» лирической героини, то в версии окончательной плат Богородицы, потеряв связь с праздником Покрова, простерт уже над катастрофой целой страны[144]. Схожую метаморфозу претерпело между журнальной и первой книжной публикациями пейзажное стихотворение С.А. Клычкова, заодно получив и характерное заглавие («Предчувствие»):