Шухов отправляется в свой барак. Лагерь в это время пуст: «Была та минута короткая, разморчивая, когда уже все оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода … А заключенные, уже одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза – лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают».
В бараке Шухову отдает его пайку с черпачком сахара помбригадир Павло, и Иван Денисович, съев сахар, делит пайку надвое и зашивает половину в матрас, так вернее будет, а то «дневальные уже два раза за воровство биты». Один из соседей Шухова Алешка-баптист читает чуть слышно Евангелие: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, а прославляй Бога за такую участь». Алешку арестовали и дали двадцать пять лет только за то, что он и его собратья-баптисты верили в Бога и молились.
В это время приходит бригадир и выгоняет всех на улицу. «И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла к выходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше не выгонит. Сказал – «выходи!» – значит, край выходить». 104-я бригада становится в общую колонну, значит, на Соцгородок ее сегодня не погонят («А Соцгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и, прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от самих себя натягивать – чтоб не убежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение»), не погонят потому, что бригадир кому надо сала отнес. Выясняется, что в бригаде есть один больной – Пантелеев, но все знают, что он стукач, и его просто проводят по санчасти, а на самом деле днем без помех его опер вызовет и будет допрашивать. Иван Денисович замечает, что номер на его телогрейке надо бы обновить и встал в очередь к художнику. Художников в лагере трое. «Сегодня старик с бородкой седенькой. Когда на шапке номер пишет кисточкой – ну точно как поп миром лбы мажет». Обновив номер, Шухов догнал бригаду.
Во время шмона, который устраивается по приказу начальника режима Волкового, отбирают «лишнюю» одежду (на зэке все должно быть казенное): у одно-бригадников Шухова Цезаря Марковича – байковую рубаху, у Буйновского (бывшего капитана второго ранга) – жилет. «Волкового не то что зэки и не то что надзиратели – сам начальник лагеря, говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! – иначе, как волк, Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный – и носится быстро. Вынырнет из барака: «А тут что собрались?» Не ухоронишься. Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади да хлесь плетью по шее: «Почему в строй не стал, падло?» Как волной от него толпу шарахнет. Обожженный за шею схватится, вытрет кровь, молчит: каб еще БУР не дал. Теперь что-то не стал плетку носить».