— Зато у меня нет, — я пожал плечами. — Вы же сами прислали мне
тот документ с полномочиями тайного эмиссара. Я имею право
вмешаться.
— Но люди… они не поверят в изгнание, — на Крылове лица не было.
— Как они смогут доверять императору, обвинённому в
одержимости?
Я не стал ничего отвечать. Панические нотки в голосе Назара
показывали, что он прав. Но у меня своя истина, в которую я верю
всей душой и всем сердцем.
Если люди не совсем идиоты, то поймут, что изгнание возможно.
Ведь я предложу им альтернативу казни. Все их страхи, связанные с
инквизицией, исчезнут. Люди увидят, что одержимость больше не
приговор.
Одного понять не могу — почему именно сейчас Власов решил
избавиться от императора? Столько лет всех всё устраивало: на троне
сидел Алексей II, а Демид исподволь руководил всеми.
Вряд ли дело в том, что я встретился сначала с императором, а
потом с его двоюродным племянником. Или Павел Трубецкой начал
действовать сразу после разговора со мной? Если так, то это могло
стать катализатором.
Я ведь пообещал, что помогу с главой Ордена Инквизиции, а значит
Трубецкой мог решить, что пришло время свергнуть Власова. И всё это
обязательно должно было произойти прямо сейчас, когда мне нужно как
можно скорее вызволять своих похищенный друзей?!
Мне и так пришлось задержаться, ради третьей части элементаля. А
тут такое. Ну это точно не без участия Хранителей произошло.
Гадство.
Через пару минут из здания департамента вывели Алексея II. Его
императорское величество был закован в наручники и цепи. При этом
он показывал все признаки одержимости — кричал, хрипел, выгибался,
пытался укусить сопровождающих. В общем, тут даже слепой поймёт,
что одержимость монарха реальна.
— Это Власов? — спросил я у Крылова, указав на инквизитора,
который шёл впереди процессии с важным видом.
Назар кивнул, скривившись, а я присмотрелся к главе Ордена.
Власов был широкоплечим, с длинными загребущими руками, на вид
около шестидесяти. Чёрные усы обрамляли горбатый нос и странно
смотрелись на фоне седых волос, а острая бородка придавала Власову
вид человека, привыкшего к власти.
Его мутноватые глаза, выпученные и строгие, излучали презрение —
он смотрел на мир свысока, утомлённый своей славой. Он даже шёл
медленно и степенно, словно презирал саму землю, по которой ступал.
Хотя, о чём это я? Конечно же он считал всех отбросами, ведь, как
он сам считал, в его руках была власть над каждым.