холодных останков человеческого существа.
– Исключительно, сэр, простота – высшая форма сложности – ответил он, посмотрев на меня ласковым взглядом человека во цвете его лет. – Воображение – игра теней, на блеклом фоне изощрений. Сокровищница сохранившая оттенок памяти в недрах глубокомыслия, – проговорил тихим, сладкозвучным голоском живописец. – «Художник – это первородный источник, вдохновляющийся глубинной эстетикой нравоучений, что сокрыты с рождения, ведущие его до самой схватки со смертью». – Полотна, рассказывают проникновенные, душераздирающие противоречия, таившиеся внутри опаленной души, чувствуя опасность, затаившуюся во мраке, взволнованные жесты тонких рук – это вечная борьба внутреннего мира, сплетающая тень абсолютной погруженности в процессы дуновения, что потоками бросают в дрожь, леденея кровь о мрачность, спрятанную в глубинах души. – проговорил он. – Художник – вечный призрак сознания, увлеченный бальзамами, и всё то, что он беззаветно описывает – это облик собственной омраченности потускневшего мира, с чарующими ароматами неизбежной смерти.
– После таких слов, мой друг, вы достойны невероятных похвал. Ваши картины наполнены извечной борьбой влюбленного во смертный идеал, проницательным взором, точно уловив истинные побуждения к честолюбию великого ума, что стремится познать идеальность в бесконечных пороках надменности, вовлекая себя в лоскуты околдовавшего искусства. Искушая себя, вы взмахом кисти окрыляете мрачные созвездия, что таятся от многоголосых людей, иронизируя над пропастью канувших эпох, что стало безликими оттенками густого олицетворения повседневности. Ибо если вашему взору, когда-нибудь сойти с миросозерцания, то бренность умертвив ваш идеал, сломав крылья огнецветному ангелу.
И можете ли себе представить: в большом зале, где было достаточно много людей, я увидел ту, о которой невозможно говорить без слёз. Теперь, когда время не властно надо мной, и раны измученных страстей, багряными призраками покрыли ветхие дни от прикоснувшихся слёз к лику мертвенно-бледневшей нежности, безмятежно опечаленных надежд, ломтиками смерти, дарующие мне одиночные помыслы о влекущей страсти над ликами чарующей души.
Очередной литературный критик издательства французской газеты «Le Figaro», высмеял своей на тот момент далеко нестоящей критикой моего очень дорогого друга – писателя Себастьяна Роуза, о чём бурно пестрило общество, вовлеченное в скупые формы литературной безмерности, отталкивая классическую форму английского языка. Их вражда, ни побоюсь этого слова, зашла так далеко, что порой Роуз, так ущемлял сатирой и скандалами в своих пьесах всю богему французского бомонда, что светская сторона Парижа зло отреагировала на литературный юмор – не поверила английскому, нищему писателю, ни приняла его под покровительство, ни оценила потрясающий талант, из ряда вон высмеяв в очередной раз напыщенность и алчность английского снобизма, неким локальным абсурдом, что привело юного писателя шепотом бормотать о скрижальной судьбе англичан.