На щеках прожжённой журналистки заалел румянец смущения. Как-то
она никогда в жизни не проявляла знаки внимания первая, но этот
Грюм такой нерасторопный, что ей пришлось взять все в свои руки.
Она быстро накрыла стол, что стоял у окна, выставив тарелки и
противень с запеченной уткой с яблоками и нарезанный ломтями свежий
хлеб, который невероятно вкусно макать в сок и жир, разлила по
бокалам эль и, повернувшись к Аластору, спросила:
— Присоединишься?
А он наблюдал за ней как завороженный. Он не помнил, когда в
последний раз в его жизни приличная женщина звала его за стол. Он
посмотрел на нее и сделал шаг, потом второй, уселся за стол и
следил за тем, как она отрезает ему ножку, достает изнутри
исходящие паром печеные яблоки и подает хлеб. Такие простые
действия, но он наблюдал за ними как за чудом. И, если быть с собой
откровенным, ему хотелось бы наблюдать за этим чудом как можно
дольше, может быть, и до конца жизни. Чем Мордред не шутит?
Бэнд — лента опоясывающая тулью шляпы, на панамах она обычно
темная.
***8***
Когда Дамблдор думал о том, что полгода заключения покажутся ему
бесконечными, он был невероятно близок к истине. Но оказалось, что,
кроме соседей, есть и еще кое-что, что доставило гораздо больше
неудобств Дамблдору.
Внутренний распорядок Азкабана был устроен так, что «отдыхать»
было некогда. В шесть часов происходила побудка — долгий и
пронизывающий до самого нутра, низкий, как набат, звук колокола мог
поднять со шконки и мёртвого. После подъёма заключённым запрещалось
лежать до самого отбоя, можно было только присесть с краю, ну или
лечь на пол, если не жаль собственного здоровья. В каждой камере
стояли оповещающие чары, и если заключённый нарушал распорядок, то
шконка просто поднималась на цепях к потолку, и тогда даже присесть
кроме пола было некуда. В семь появлялся скудный завтрак, состоящий
из липкой серой массы, гордо носящей имя овсянки, и куска плохо
пропечённого хлеба. После завтрака и до обеда каждый час по
коридору пролетали дементоры, после которых наступала такая тоска,
что впору вешаться, а ещё холод. Азкабан, как и любое каменное
строение, в принципе, был сам по себе холодным, а из-за того, что
его окружало море, ещё и с повышенной влажностью. Склизкие стены,
которые покрывались колючим инеем после каждого пролёта дементоров,
выстуживали камеры ещё больше. И пусть за стенами было вроде бы
лето, но теплее от этого не становилось. Обед давали в два — жидкая
баланда с куском чего-то, смутно напоминающего тухлую солонину,
опять кусок хлеба и кружка едва тёплого чая, который наверняка
заваривали из прелого сена, настолько мерзким на вкус он был. На
ужин снова кусок хлеба с чаем и облёт дементорами на сон грядущий.
Отбой происходил снова по удару колокола, и только после него
заключённые могли лечь на шконку.