Дамблдор страдал. Подобный распорядок дня ему казался жуткой
дикостью, и он в первые дни делал попытки проигнорировать его, за
что и был наказан — его шконка висела под потолком неделю,
опускаясь только на ночь. Ух, как он возмущался, но слышали его
недовольство только соседи, которые ржали над ним самым
бессовестным образом. Ох уж эти соседи, они доставляли ему
отдельных страданий. Казалось бы, они сидят так давно, что тем для
разговоров и остаться не должно было, но нет, постоянно вспоминали
молодость, какие-то попойки, походы по злачным заведениям, драки,
дуэли. Дамблдор сначала думал, что они немного привыкнут к его
присутствию и начнут говорить о Волдеморте, выдавать какие-то
тайны, но нет, это всегда был обычный треп. Эти пожиратели даже на
дементоров почти не реагировали, а Дамблдор страдал от них так, что
едва дышал после их посещений, мечтая, чтобы Фоукс прилетел и спас
его из этого ада.
Дамблдор всё чаще и чаще вспоминал о своем фениксе, думал о том,
чтобы в его кабинет кто-то вошел и выпустил его из клетки. Теперь
Дамблдор жалел, что тогда так жестоко обошелся с фениксом, и клялся
сам себе, что когда вернет своего фамильяра, то больше никогда не
применит к нему силу. А вспоминаемый им феникс, который сменил и
спутника, и цвет оперения, и, собственно, имя, став из Фоукса
Мау-сит-ситом, в этот момент летал так высоко, как никогда прежде,
сверху наблюдая за яхтой, плывущей по бирюзовым волнам, иногда
пикировал вниз, проносясь над самой водой и оставляя за собой шлейф
из зеленых искринок. Он был абсолютно счастлив, полон магии и
совершенно не вспоминал бывшего спутника, буквально стерев его из
своей памяти.
***
В Малфой-мэноре шел скандал. Драко, услышав перебранку между
родителями, унесся в сад подергать павлинов за хвосты, а Нарцисса и
Люциус выясняли отношения. Причем, если Нарцисса скандалила от всей
широты блэковской души — с битьем посуды, на этот раз пострадал
набор хрустальных бокалов для виски и графин, угрозами страшной
смерти и мелкими, но неприятными проклятиями, то Люциус, засевший
за огромным диваном, выставил фамильные щиты и лишь иногда подавал
голос, наслаждаясь происходящим. Если бы Нарцисса могла видеть
довольное лицо мужа, то дело бы точно дошло до смертоубийства.
Люциус, через очень удачно висевшее на стене зеркало, любовался
женой — раскрасневшейся, с выбившимися из прически локонами. Она в
этот момент была такой настоящей, такой живой, совершенно не
напоминая ту холодную статую, к которой привык Люциус за долгие
годы брака. Великолепная. Женщина, которую не просто было приятно
видеть своей женой, а которую хотелось любить по-настоящему, со
всем трепетом и страстью.