– О, боже. Опять та же молитва: «долг», «честь»! Кому нужны твои долг и чеcть, если завтра твое тело бросят в полынью, потому что похоронить поленятся. Ах да, забыл, ты ведь офицер. Отец, дед, прадед… И вообще весь ты из офицерского рода… А у меня в роду все мужики солеварами были.
– Кем-кем? – не понял Андрей.
– Солеварами. Соль добывали. Обычную, кухонную. На озерце возле Каспия.
– С представителем этого ремесленнического цеха встречаться мне еще не приходилось, – появился в глазах Беркута неподдельный мальчишеский интерес. – Ну-ну, еще немного о солеварах…
– Да о них и рассказывать особо нечего. Все вокруг в соли, сами просолены с головы до пят, и вся жизнь наша соленовато-горькая. Из меня, вон, до сих пор соль килограммами выходит. И не та, потная, что у тебя. Нет, озерная, впитавшаяся в тело за много лет. Настолько впитавшаяся, что от самого вида соли в солянке меня начинает мутить. Так что нам не до гонора было: добро бы из нищеты выкарабкаться, да на пару сапог заработать, выжить. Соль-то всем нужна, но ценится-то она на гроши. Только на эту самую соль заработка и хватает. Так что у нас это в мозгу, в крови заложено: выкарабкаться, выжить. А ты – долг! Долгов еще наделаем, успеется.
Он говорил еще что-то, но Беркут уже не слушал его.
Слева от них, в просвете между валунами, мелькнул какой-то серый комок. Он скрылся за выступом, снова появился и, лишь когда скатился в низину, по которой пролегала единственная, ведущая к центральной штольне, дорога, теперь сплошь заваленная камнями и перегороженная двумя баррикадами, капитан разглядел в нем неказистую фигуру солдатика в длинной шинели и со «шмайссером» в руках. Под разрывом, будто специально ему вдогонку посланного, снаряда этот солдатик залег уже не на дорогу, плашмя, как и следовало бы, а втиснулся в расщелину на склоне и сразу же огрызнулся короткой автоматной очередью.
– А ведь это, кажись, Звонарь, – напряг зрение Андрей. – Неужели действительно он? О котором мы, грешные вояки, снова на полутора суток забыли. Только раз вспомнил: жив он там еще, или уже отвоевался? Так Мальчевский, чуткая душа, поспешил успокоить: «Да жив он, жив, крокодил мангазейский! Шнапса ворованного надудлился и спит под камнями, как у паршивой кумы под забором!».
– Может, и он, – безразлично согласился Арзамасцев. – Еще один из тех, что родине шибко задолжали… И похоже, что с плохой вестью.