Благодарила за вчерашний прием, извинялась за свою «неловкую
настойчивость» в вопросе о твоих родителях, а так же писала, что
полностью доверяю его экспертному мнению во всех вопросах,
касающихся Мунго.
Помимо этого я пообещала, что учитывая его занятость, я больше
не буду беспокоить его по этому поводу. Пусть расслабится. Пусть
думает, что его корректировка моего поведения сработала идеально, а
в это время гоблины будут активно рыть ему могилу.
В конце концов мы получим отчет, узнаем, куда уходят все
финансовые вливания, и тогда… тогда мы нанесем свой удар. Мы ударим
Уизерби одновременно и по кошельку и по репутации. Будем
действовать через те самые законы, которыми он прикрывается. Мы
обвиним его в коррупции, в растрате, в мошенничестве с
использованием служебного положения, и предоставим гоблинские
отчеты как неопровержимое доказательство.
В этот момент она встала, и подойдя к окну, тихо продолжила:
— Теперь о самом важном — о твоих родителях. Прямо сейчас они —
его главный козырь против нас, и наша главная уязвимость. Мы не
можем позволить ему и дальше держать их в заложниках и выкачивать
через них золото, но если мы открыто заберём их… Это вызовет
немедленную реакцию. Он обвинит нас в срыве лечения, в эгоизме… в
общем найдет способ, чтобы попытаться испортить нашу репутацию.
— Что же делать? — спросил я безнадёжным голосом, в котором
звучала нешуточная тревога за родителей.
Августа подошла ко мне, и положив руку на плечо в мягком, почти
материнском жесте, ободряюще ответила:
— Мы не полезем в логово тигра с голыми руками, внук. Мы выманим
его на открытое поле под свет солнца и строгие взгляды закона. Мы
выложим свои факты, и когда он увязнет в собственной паутине лжи и
воровства…
Вот тогда мы и заберем твоих родителей. Чисто. Законно.
Навсегда. И тогда Гектор Уизерби ответит за все. За каждый
ворованный галлеон, за каждую украденную мысль, за каждую секунду
страха, которую он причинил нашей семье.
В этот момент из по прежнему горящего камина выпал небольшой,
аккуратно свернутый свиток пергамента, перевязанный черной лентой и
запечатанный сургучом с оттиском когтя — печатью Гринготтса.
Августа взяла его дрожащими руками, и спустя буквально долю
мгновения разорванная лента мягко спланировала к её ногам.
Она развернула полученный пергамент, после чего кабинет
погрузился к гнетущую тишину, пока её глаза стремительно пробегали
по строчкам чёткого гоблинского, угловатого почерка. Во время
чтения цвет постепенно сходил с ее лица, сменяясь смертельной
бледностью, а потом — густой, багровой яростью.