– Удивительно, с чего это он вдруг струну свою так натянул? – спросил я у хохочущего привидения.
– Не понимаете? – скабрезно удивилось привидение и пояснило надменно: – Христофор Карлович тот еще злодей. А у нас, у злодеев, как? Чем больше злодействуем, тем больше в себе эту струну и закручиваем, чтобы она оборвалась – да и хлестанула кого-нибудь еще! Не одним же нам из-за злодейств своих страдать?! Пусть и другие пострадают. Вот Христофор Карлович и натянул струну, чтобы по старому князю…
– Достоевщина какая! – не поверил я привидению. – До нее вам еще жить да жить почти что целый век, злодействовать и злодействовать.
– Что, – усмехнулось привидение, – достоевщины этой мы не заслужили? Нет, милостивый государь, заслужили! И мы души имеем. И мы страдать можем. И злодейства наши потому с таким надрывом творим, что не злодейства они вовсе!..
Он еще мне что-то хотел сказать, но я его оборвал решительно:
– Все, хватит! Вы в другой жанр мой роман хотите ввергнуть. Не выйдет. Психологизмов этих у меня не будет. Не интересны они никому, Павел Петрович, ваши психологизмы! Без ваших душевных вывертов я продолжу о ваших злодеяниях писать.
– Тогда и без меня пишите! – захохотало привидение. – Посмотрю, как это у вас получится! Адью, господин писатель. – И хохот его стихающим эхом покатился от меня в темноту.
– Ох уж ваша остзейская страстность! – скрипуче захохотал старый князь, не поднимая головы и продолжая писать. – Отставки вашей не приму! – сказал вдруг строго. – Не надейтесь. – И опять захохотал: – Так что потерпите меня. Недолго вам осталось. Умру скоро! – И заговорил серьезно: – В неведенье вас больше держать не буду. Вот прочтите. – И старый князь отложил в сторону перо, взял лежащий перед ним лист бумаги и протянул Христофору Карловичу. – Чернила не просохли, – предостерег он своего секретаря. – Аккуратней! – И Христофор Карлович осторожно взял из рук князя листок и стал читать.
По мере того как он читал, щеки его и губы порозовели; глаза, прежде пасмурно и льдисто блестевшие от слез, засияли солнечно, правда, сияние это было сиянием зимнего солнца. Одним словом, Христофор Карлович воскрес, и опять сердце его билось бесстрастно – как метроном, а я от этой метрономной бесстрастности в негодование пришел.
«А что это я так распалился – и в негодование пришел?» – одернул сам себя. Одернул потому, что, во-первых, вроде ни к чему мне себя распалять и в негодование приходить из-за этого сказочника, из-за восковых сказок его; а во-вторых, несправедливо, как княгиня Вера говорит, одного Христофора Карловича во всех смертных грехах обвинять. Не он же один нам эту сказку «сочинил». Все к ней руку свою приложили. Поэтому в следующей главе я сухо изложу факты из жизни Бенкендорфа нашего; а там сами решайте: кто виноват, а кто нет во всем этом прошлом, да и нашем нынешнем, «сказочном» непотребстве!