Досуг на острове был убийственно однообразен. Стерильные условия, в которых предстояло расти Гаю, должны были неминуемо подтолкнуть его к той единственной мысли, ради которой, собственно, и жили несколько десятков поколений предков.
– Гхм…прости, но…
Это уже мой голос вклинивается в его монолог.
– …мне ничего не понятно, – говорю я, – Что за бред? Зачем, ради чего весь этот цирк? Десяток поколений? Кого они растили из мальчика? Потомственного Робинзона Крузо? Способного выжить в нечеловеческих условиях?
Мой друг затягивается сигаретой – он теперь курит, кофе уже уныло плещется ниже ватерлинии. Мягко не спеша – смотрит. Затягивается снова.
– Я издалека, ладно? – говорит.
Я киваю. Давай, мол, издалека.
– Во времена твоих пра-в-четвёртой-степени-бабушек, – начинает он, – жил да был некто Людвиг Ван Бетховен. Умел он Музыку сочинять – высшего качества. Как оно в нём рождалось и изливалось – умишком не докумекать, да вот оглох преждевременно, и лучшего своего произведения не написал. Чувствовал парень, что зудит его космос, ну тот, что ему Музыку надиктовывал, и способен излить нечто, после чего Юленька Гвичарди охотно трахнула бы саму себя. А знаешь ли, не каждый день красотки вроде Юленьки имеют самих себя, а уж Людвиг…
Ладно…В общем, страдал он. В конце своей замечательной жизни – но не от неразделённой любви. От того, что не смог вычистить космос до нуля. Хотел его полностью опустошить, чтобы никаким там чайковским и челентано не осталось. Хотел что-то неземное создать, вопреки законам. Но в то же время хоть и глух был парнишка, да не глуп. Понимал – не сможет он по-неземному сочинять. Как ни крути – человек-то воспитан по-человечьи, полжизни по готовым лекалам существует. Для неземной музыки-то, поди, неземной кто-то и нужен.
Движимый этой навязчивой идеей, идеалист и глухарь Людвиг Ван посылает на хер свою боевую подругу Терезу и влипает в семейный скандал. Уводит жену брата, совершенно невзрачную женщину с изрытым оспинами лицом и надсадным, гортанным скрипом вместо голоса. Благо, последний факт Бетховена не особо беспокоил. Единственный – и далеко не очевидный – плюс – она была гениальнейшей виолончелисткой того времени. У них рождается сын. Брат в курсе, но, страдая, переволновался и умер. Эксперимент, придуманный Бетховеном, нужно было хранить в тайне, и родившийся от их тайной связи незаконнорожденный Седрик объявлен племянником композитора. Мать Седрика узнала о том, что задумал ее гениальный любовник уже на его смертном одре. Людвиг ван ткнул на кружевную подушку, заставил распороть подкладку и извлечь на свет секретное завещание. Она кивнула в ответ и едва её тайный супруг отошёл, послала за Седриком. С того самого дня у Седрика больше не было нянек.