– Этого вы, конечно, не можете ему простить, – понял Княжнин. – Но разве нельзя допустить, что с годами у него действительно поменялись взгляды?
– Можно, – на удивление легко согласился пан Константин. – Политические пристрастия меняются легко, особенно у моих соотечественников, видящих пример короля. Но о пристрастиях Косаковского я вам скажу вот что: ему совершенно все равно, за кого и против кого выступать, лишь бы получить власть и деньги. Сегодня, конечно, и то и другое могут получить только приверженцы России. Поэтому, повоевав с турками и сделавшись генералом московской армии, Шимон во главе авангарда этой армии вошел в Литву, стал занимать ее города. Везде он учреждал власть конфедерации, которую сделал главным инструментом достижения своих целей. Это стало особенно удобно, когда совестливые люди конфедерацию покинули. Суды, финансы – все стало подконтрольно только конфедерации, а значит, Косаковскому. Он даже смог сам себя провозгласить великим гетманом! Будь он один – было бы полбеды. Но Шимон – младший из четырех братьев, один из которых уже епископ, другой – воевода, третий – каштелян[20]. Вся Литва теперь в руках этого ненасытного семейства.
– Как сие знакомо… – грустно сказал Княжнин. – У Платона Александровича Зубова тоже есть братья. Младшего мне давеча довелось лицезреть в Варшаве. Этот мальчишка уже затмевает вашего короля.
– Неужто и по количеству любовниц? – съязвил Сакович.
Но Княжнину стало не до шуток. «Как бы не пришлось мне вспоминать об Игельстроме как о славном начальнике», – подумал он поначалу, а потом махнул рукой. Слишком приятным оказалось это путешествие в обществе литвяка Рымши, судьи Саковича и, конечно, пани Ядвиги… И весна быстро набирает силу. Желтые, коричневые, черные кляксы, выдавливаемые полозьями из раскисающей дороги, казались не грязью, а первыми цветами.
Наконец нагромождением костельных и церковных колоколен впереди открылся славный город Вильно, столица древней Литвы. Впрочем, уже через минуту, когда кибитки, отчаянно тормозя, съехали с холма вниз, можно было засомневаться – не мираж ли это был? Дорога, петляя между холмами, вновь пряталась в лес, и города еще долго не было видно, пока лес не сменили поля, размякшие под прохудившимися одеялами из тающего снега. Пашни, конечно, были нужны, городу не обойтись без хлеба, но иной раз казалось, что зря эта земля отвоевана у леса. Это был славный лес: не какие-нибудь непролазные ржавые елки, а чинно отстоявшие друг от друга стройные чистенькие сосны и, конечно, дубы. Даже не одетые в листву, они смотрелись браво, будто хороший полк на марше: все походное, все зачехлено, но ты уже представляешь, как будут сверкать эти молодцы на параде. Перед городом лес уступал территорию предместьям с их садами-огородами, зато вклинивался в сам город, в самый его центр, где, как и в Новогрудке, вершину холма венчали очертания древнего замка, еще очень отчетливые, не превратившиеся в ветхие руины. А граненая, как ствол старинной аркебузы, главная башня и вовсе выглядела еще вполне грозно и будто специально была предназначена для того, чтобы над ее зубцами развевался какой-нибудь гордый флаг.