Мучительно медлительно я добралась до входной двери, осторожненько её приоткрыла и шагнула на крыльцо, надеясь, что он не сразу меня заметит и будет пара секунд дабы проветриться и остудить накалённые эмоции. Воздух был чарующим, хладно-пряным, снежно-зелёным, беспокойным, промозглым и тёплым одновременно, а по просвету в небосводе карабкалась жёлтая луна. Часы едва отметили семь.
– Мила, ― позвала бархатная ночь. ― Привет!
– Влад? ― я не поняла, откуда передо мной возник этот двухметровый силуэт, но луна спряталась за его античными плечами. ― Не ожидала, что ты появишься так быстро…
– Зачем же тогда ты вышла на улицу?
– Увидела в окно твою машину, ― призналась я.
– А номер моего телефона у тебя откуда?
– Выкрала из профессорского мобильного… ― «жаль, что не могу видеть его глаз…»
– Вот как… ― «понять бы, что эта интонация означает…» ― Идём! ― моей рукой завладела тёплая ладонь. ― Твои соседи нас вместе видеть не должны!
Каким бы нежным ни было его прикосновение, к иномарке я решила не спешить.
– Почему?
– Что ― почему?
– Почему соседи не должны нас видеть?
– А тебе нужны пересуды? ― пожала плечами прекрасная тень.
– Нет.
– Тогда идём скорей.
И я повиновалась. Наверное, это неразумно ― так безропотно садиться в машину к совершенно незнакомому человеку. Но я уже уселась, и Влад прикрыл за мною дверцу, и ремень безопасности оказался уже пристёгнутым, ― короче, паниковать было поздно.
Мотор заурчал, иномарка сорвалась в темноту. Пару минут мы молчали, что немного напрягало, но потом я стала задавать какие-то легкомысленные вопросы, и Влад постепенно разговорился. Конечно, о себе он не сказал ровным счётом ничего, но зато я узнала парочку любопытных фактов из профессорской биографии, о которых сам Шиманский, почему-то, никогда не упоминал. Так, за без малого четверть часа мне стало известно, что крёстный мой пишет весьма недурные стихи и сочиняет очень хлёсткие эпиграммы на коллег и знакомых. И одна из таких эпиграмм чуть было не зарубила на корню всю его карьеру. Как-то давным-давно, ещё в юные годы, докторант Пётр Шиманский накатал очень язвительное четверостишие, в котором высмеивал ни кого бы то ни было, но своего на тот момент непосредственного научного руководителя. Эпиграмма попала в руки какому-то «доброжелателю», и таким образом дошла до высмеиваемого в ней академика. Последний на беду обладал не только рядом досадных изъянов, но и огромной, сплошь ранимой гордыней. И, не вступись за талантливого докторанта сам декан, то не видать бы Шиманскому своей диссертации как собственных ушей!