Ещё не зная свою соперницу, не видя её рядом со Стефаном, Тавра отчаянно ревновала его к ней.
Конечно, это было ужасно глупо. Как было глупо влюбиться в заносчивого ромея; в того, кто надменно называл себя её господином; в того, чей отец уничтожил её племя, а тех, кто выжил, подверг унижению и позору, надев на них ярмо невольников...
Но, чем меньше дней оставалось до свадьбы, тем крепче, необузданней становились чувства Тавры к Стефану. Её муки, многократно усиленные ревностью, становились уже невыносимыми. Тавра чувствовала себя глубоко несчастной.
И – уязвлённой.
Поддавшись внезапному яростному порыву, не совсем осознавая, что она делает, Тавра развернулась в седле и, снова положив стрелу на натянутую тетиву, резко вскинула лук.
Придержала коня. Прищурилась, целясь Стефану в лицо.
Стрела, пущенная через плечо, вполоборота, просвистела в воздухе и прошла мимо уха Стефана.
Стефан, двинувшийся было вперёд, молча натянув поводья, вспятил коня. Бледный как полотно, он смотрел на Тавру и не шевелился, продолжая молчать, скорее от растерянности. Он совсем не представлял, что такое возможно. Он этого не ожидал.
Наверное, Тавре было бы легче, если бы Стефан накричал на неё, обозвал её полоумной или даже наказал, велев слугам выпороть её розгами на конюшне.
Но он молчал... Смотрел прямо на неё и – молчал...
И Тавре стало стыдно: за свой опрометчивый поступок, за свою вспыльчивость, за то, что поддалась своей непростительной слабости.
Она слезла с коня и, заложив за спину руку, в которой был лук, медленно, ступая осторожно, точно шла по горячим углям, приблизилась к Стефану.
- Прости меня, господин... Я не понимаю, как это случилось... Это было как... как какое-то наваждение...
Голос у неё пресёкся, и Тавра испугалась: не увидел бы Стефан её слёз.
Что-то нежное промелькнуло в серо-голубых глазах Стефана, но лишь на мгновение. На одно неуловимое мгновение.
А потом желваки заиграли на его скулах, выдавая сильные чувства, которые боролись в нём, и Тавра услышала, как он процедил сквозь зубы:
- Дикарка!
Грубое слово отравило утренний чистый воздух; подобно удару хлыста рассекло надвое внутренний мир Тавры: на «до», где остались смутные волнующие сердце девичьи грёзы, и «после», где их место отныне займут душевные муки, тоска и горечь вины.
Резко развернув своего коня, Стефан помчался в сторону дома.