Я, решая, что ее расстройство связано все-таки с пустотой собственной находки, а не с предостережением Рона и моим приставанием, стал приободрять ее:
– Я тебе скажу, кто подделывает монеты.
Она, стесняясь, улыбнулась:
– Я не жадина, но мне нужны монеты, а не преступник.
Я, веря в лучшее, посчитал, что ее слова связаны не с обычной меркантильностью, а с чем-то большим, поэтому спросил напрямик:
– Если тебе нужна помощь, я помогу. От тебя я хочу лишь немного времени и следов твоих ног у железных дорог.
Она улыбнулась уже более расковано:
– Ты действительно поэт. – Это не вопрос. – Пойдем.
Мы перешли на железнодорожные пути. Наш люк был точным центром меж железных дорог, от него до любой ветки десять моих шагов и семнадцать Марининых. Я не считал, назвал примерно, навскидку. Мы стали бродить, молча, пока она не спросила:
– Так кто же, по-твоему, подделывает монеты?
– Лев Ляндинис.
Она аж остановилась.
– Зачем?
Я продолжал путь, и она была вынуждена поспешить за мной.
– Я постараюсь узнать об этом завтра, – сказал я, – когда принесу ему свой стих.
– Почему ты решил, что именно он?
Я не смог придумать отговорку, чтобы скрыть свое участие в «кружке», но и врать я тоже не хотел. Поэтому я пообещал Марине, что правда вскоре откроется, и все поймут, что именно Линдянис замешан во фальшивомонетчестве, и самой первой поймет она, Марина, потому что она самой первой о моих подозрениях и узнала.
Я хотел проследить ее реакцию на мои слова, но, шагая сбоку, я мог видеть только ее рыжую косу, которая скрывала ее лицо подобно откровенной одежде, скрывающей тело. То есть, я видел лицо Марины, но саму его суть я увидеть не смог.
– Вообрази себя канатоходчицей.
Она засмеялась.
– Предсказуемые слова ты не говоришь из принципа, да?
– Для меня все мое предсказуемо. Я имею в виду вот что – стань на рельсы, как на бордюр, и возьми меня за руку.
– Ах, вот оно что! – улыбнулась она. – Канатоходчица. И впрямь!
Она выполнила мою просьбу, таким образом, я, шагая впереди, был к ней полубоком, и мог видеть и читать ее лицо, следить за глазами, за крыльями носа, трепещут ли они еле-еле уловимо от какого-либо волнения. В данный момент ее носик краснел от сырости. Ноги ее, в сапожках, с изяществом балерины, играющей в классики, опускались на рельсы, пока мы шагали вдоль низкорослых полузаброшенных застроек, которые, как мы, брянчане, знаем, предвосхищали вокзальную платформу.