— Два!
Я кивнул, стараясь сохранить остатки
достоинства. Кулаки сжимались от унижения и злости, но я понимал,
что сейчас не время для самоубийственных подвигов. Фантазии о
героическом сопротивлении должны уступить место реальной стратегии
выживания.
В конце концов, герои умирают, а
выжившие становятся хранителями их легенд. Я хотел быть тем, кто
помнит, а не тем, о ком помнят. Глупо, но я почему-то думал именно
об этом.
— Вот и отлично! — удовлетворенно
заключил мужчина. — Отпустите его!
Он поднял с пола мой меч, провел
пальцами по клинку, отразившему лунный свет, и, усмехнувшись,
заткнул его за пояс. Затем развернулся и направился к двери.
Рунный повернулся ко мне спиной.
Знак абсолютного превосходства. Он не считает меня угрозой даже с
мечом в руке — не говоря уже о связанном и с кляпом во рту. Это
было хуже любого оскорбления, хуже любого удара. Полное
пренебрежение.
Я проследовал за ним, подталкиваемый
в спину двумя молчаливыми конвоирами. Каждый шаг отзывался болью в
ребрах, но я держал голову высоко. Пусть я всего лишь нулевка, но
урожденный князь Изборский. И я не дам им увидеть свой отчаяние.
Даже если внутри все сжимается в ледяной комок, снаружи я останусь
спокойным и собранным.
Мы вышли в длинный коридор,
увешанный портретами моих предков — двадцать четыре поколения,
связанных кровью и честью. Суровые лица в тяжелых рамах смотрели на
меня строго, словно укоряя за то, что я позволил врагам проникнуть
в наш дом.
Когда мы подошли к лестнице, мое
сердце пропустило удар. На ступенях лежал Иван Петрович — мой
учитель, наставник, второй отец. Его ночная рубашка была
распахнута, обнажая крепкое, покрытое шрамами тело старого воина.
Из глубокой раны на груди сочилась кровь, образуя темную лужу на
белоснежном мраморе. Меч все еще был зажат в его правой руке, а на
левом запястье был виден знак десятой Руны — символ Силы, которая
его не спасла.
Судя по положению тела наставника и
по тому, как был зажат меч в его руке, он умер в бою. Это должно
было утешать, но почему-то делало боль еще сильнее. Если
десятирунник пал от руки врага, то что говорить обо мне?
Больше всего меня поразило лицо
учителя — на нем застыло выражение досады. Не ужаса, не ярости, а
досады, словно он опоздал на поезд или совершил непростительную
ошибку в расчетах.