– Вадим Алексеич, боярышня я лишь по рождению. Ни кола, ни двора. Приживалка. Твоей милостью и сыта, и обогрета. Так чем отплатить тебе? Только работой. А я вот… – Настя развела руками, мол, оплошала.
– А я расчета не просил, – Норов чуть насупился.
Настя попятилась, уж очень страшен был боярин: глаза студеные как тучи осенние, плечи широченные, кулаки пудовые. Пока ресницами хлопала, пока слова искала, Норов отступил:
– Ты с подворья-то выходила? В церкви лоб перекрестила? Крепость видала? На торгу была?
Настя и вовсе потерялась. Как ответить, если тётка не велела за ворота выходить?
– Утром ступай, погляди по сторонам, авось не будешь, как пташка в клетке, – сказал по-доброму, да так, что Настя замерла: откуда узнал, что тоскливо в дому, как угадал про клетку?
– Возьми с собой девку, с которой давеча хохотала. Она местная, укажет, – боярин уж было повернулся уйти, но остановился. – Новой ложницей довольна, нет ли?
Настя спохватилась бежать, ведь напрочь забыла, что шла Зину вызволять!
– Ой, – только и пискнула.
Боярин оглядел заполошную, чуть приметно улыбнулся:
– Брысь! – и присвистнул легонько, будто дитя малое подгонял.
Настя метнулась к дверям, но себя остановила, обернулась и поклонилась низко:
– Благодарствуй, боярин, – высказала и кинулась в девичью.
Дверь боярышня отворила так, что та об стену бухнула, всполошила Зину.
– Идем, Зинушка, – Настя поманила девицу. – Мне помогать станешь. Боярин у нас добрый, ложню мне выделил. А утром велел по крепостице гулять и тебя с собой взять. Рада ли?
– Какой? – Зинка глаза округлила. – Доброй? Это Норов-то? Ты, Настасья Петровна, дюже доверчивая. Боярин наш – вой по крови. Ему человека порешить, что нос утереть. Жалости никакой, тепла – и подавно. Откуль ты взяла, что доброй? Смешно же.
Настасья задумалась и крепенько. Еще о прошлом годе говорил ей отец Илларион, что вои непростые люди. Души губят – и свои, и чужие – хоть за правое дело, хоть за скверное. Мало кто из них совестью не мается, ведь нельзя спать аки дитё, когда кровь на руках. Но и иное сказывал, мол, не будь воев, смертей бы не убавилось, ибо живет в людях кровавое, толкает изводить друг друга. И ратники за всех берут грех на себя, обороняют, чужие души сберегают, а свои чернят.
– Откуда ж в нем жалости взяться? – Настя брови изогнула печально. – Его никто не жалеет. Вороги кругом.