— Не думай ходить даже, Сева! — показывается из ворот Нинка, суя
мне разнос, на который успела только пару кусков хлеба положить. —
Я скоро буду! Иди в хату!
Опускаю глаза на разнос. Сминаю сразу весь хлеб пальцами, что
ещё плохо слушаются. Живот урчит, требует хоть какой-то пищи. Хлеб
кажется очень привлекательным, в отличие от того, что иногда мне
приходилось жрать с голодухи.
Жую его, давясь слюной, а мужик с сыном больше не кричат, зато
смотрят на меня и лыбятся:
— Ты погляди, сынок, — говорит мужик, хлопая отпрыска по плечу,
— мамку его пьяную опять девки домой тащат, а он жрёт стоит.
Тьфу!
— Что значит «мамку мою»? — глотнув, спрашиваю. Смотрю точно в
глаза исподлобья, а зубы сжимаю.
Но мужик явно перемен не замечает. Продолжает перед отпрыском
кичиться:
— Папашу твоего как казнили — совсем спилась, окаянная! Это
любовь такая была? Куда там! От паршивой суки и щенки паршивые!
У меня разговор с такими короткий. По привычке выставляю руку,
пытаясь убить идиота магией крови. Он не чувствует, продолжает:
— Дрянь эту поганую только ленивый не заплюёт. Дурная кровь!..
Что делаешь, Севка? Совсем ополоумел в семейке своей?
Тоже гляжу на пальцы свои. Ничего не чувствую. Нет, сила
плещется внутри, но так слабо, что не получается её направить как
следует. Да и магия крови — высшая, она подчиняется, только если
ведьмак в совершенстве овладевает множеством других магий.
Тогда просто перехватываю разнос двумя руками. Заряжаю им по
лицу ублюдку. Он там что-то ещё хотел про мать этого паренька
сказать, но железо своё дело быстро делает.
Зубы летят по траве так, будто град идёт. Отпрыск его затоптался
на месте, что-то крича, пока мужик валится вслед за зубами на
траву. Я не отступаю, хоть железо сильную отдачу дало по пальцам.
Терплю. Медленно приближаюсь, присаживаюсь и хватаю мужика
свободной рукой за грудки грязной рубахи:
— Ещё слово из твоего поганого рта о своей матери услышу — убью.
Даже не покалечу, понял?
Молчит. Только зырками хлопает округлившимися. Портки, небось,
полностью промочил. Так ему. Негоже Севе было позволять над
маменькой так потешаться. Головой качаю, погрязая в тяжёлых мыслях.
Я свою мать почти не помню. Я один был с тех пор, как ходить стал.
Но воспоминания остались.
Мотаю головой и направляюсь туда, куда все побежали. На половине
пути встречаюсь с Нинкой и ещё одной служанкой. Они прут под обе
руки барыню. Одета прилично, глаза заплаканные — неужто и правда
горюет несчастная? Ещё и косу обрезала — в знак скорби, видать.
Чего уж гневаться-то так на неё?