Финальную точку в копировании
проверочной работы по математике я поставил за десять минут до
окончания урока. Взглянул на свои испачканные чернилами руки.
Вспомнил, что следы чернил на пальцах – нормальное явление в
школьные годы. Лёша Черепанов к тому времени уже чиркал на бумаге
карандашом: рисовал бродившую по безатмосферной планете космонавтку
(не космонавта – это я определил по характерным выпуклостям на
облегавшем женскую фигуру скафандре). Я пару секунд смотрел, как
Черепанов рисовал около ног покорительницы космоса вмятину в земле
– не иначе как оставшийся после столкновения с микрометеоритом
кратер.
«Эмма, я однажды встретил
Черепанова, когда приезжал по работе в США. Помню: случилось это в
две тысячи тринадцатом году. В тот день я беседовал в ресторане, в
Нью-Йорке, с очередным вышедшим в тираж политиком из России,
который мечтал издать свои мемуары на Западе. Политику
порекомендовали меня его знакомые – их книги в моём переводе уже
пылились на книжных полках Евросоюза и Соединённых Штатов Америки.
Наши с ним общие знакомые заверили политика, что только Базилиус
Шульц в полной мере поймёт и продемонстрирует западным читателям
все тонкости и благородство «настоящей русской души».
Я потёр подушечкой большого пальца
чернильное пятно на своей ладони.
«Лёша Черепанов в тот день тоже
демонстрировал иностранцам «русскую душу». Но на свой манер: он
музицировал в ресторане, исполнял там песни из репертуара Михаила
Шуфутинского. Я Лёшу поначалу не узнал – он меня заприметил и
подошёл ко мне, когда моя беседа с политиком из РФ завершилась
устным договором и скрепляющим его рукопожатием. К тому времени
Череп уже весил примерно сто тридцать килограмм (притом, что со
времён учёбы в десятом классе он не подрос ни на сантиметр). Помню,
как невысокий краснощёкий толстяк указал на меня тонким длинным
пальцем и воскликнул: «Да это же Вася Пиняев из Москвы!»
Я усмехнулся – отреагировал на
картинку, воскрешённую моей памятью.
«Эмма, представь себе: я его тоже
вспомнил. Хотя мы с ним просидели в десятом классе за одной партой
всего лишь две недели, и он с возрастом сильно изменился, постарел.
С Черепановым в тот день мы беседовали до закрытия ресторана (за
фортепиано Лёша в тот вечер не вернулся). Оказалось, что это был
его ресторан. Лёша открыл его, когда в начале девяностых, как и я,
эмигрировал из России. Черепанов остался таким же болтливым, каким
я его и запомнил. Он рассказывал мне о Кировозаводске и о своей
школе – называл её «нашей». Приятная была встреча, пусть и
неожиданная. Жаль, что судьба занесла его в Нью-Йорк, а не в
Берлин, как меня».