Девушки пытались осторожно изучить дверь во внутренние залы,
Алтаджин сразу после инструкций внаглую уселся медитировать, после
чего оказался окончательно потерян окружающим миром.
Саргон пожал плечами, помахал рукой товарищам, чтобы разбивались
на пары и выбрал себе самую опасную сторону, отчего каждый из
четверки украдкой вздохнул.
Сам культиватор только пожал плечами на их просьбы быть
осторожнее. Беспомощная злость пополам с исступленным раздражением
гнала его вперед. Хотелось драки, хотелось разбить парочку
(десятков) черепов, хотелось вернуться в казарму и побыть в
одиночестве, запустить циркуляцию Ци на полную, чтобы проклятый
холод позорно бежал из его промороженных костей.
Хотелось многого и ничего не хотелось вовсе, но движение и
действие, любое действие, могли помочь. Поэтому он потянул
недовольного фармацевта к выходу из башни и вышел наружу.
Странное дело: в красочных, совершенно Пушкинских зимних лучах
неизвестное строение вовсе не потеряло своего тревожного, слегка
инфернального вида.
При свете дня башня стала выглядеть куда пристойнее, чем в виде
темной заброшки в пузыре звуконепроницаемой тьмы, как вчерашним
вечером. Однако теперь стали открываться другие подробности, ранее
тщательно скрытые покровом ночи.
Башню явно пытались поджечь: строение основательно подкоптилось
сверху, обугленный навес выглядел потекшим, будто состоял из
пластмассы, а по всему зданию, сверху донизу, шли следы копоти… в
виде отпечатков человеческих рук. Десятки, если не сотни. Ни одной
одинаковой, но все чем-то похожие: узкие, мелкие, слишком тонкие,
чтобы…
"Костей, не рук", - понял Саргон и вспомнил невеселую находку
под порогом, а также одну из ям во рву, доверху заполненную
полуистлевшими желтыми позвонками.
- Что за дерьмо здесь творилось?
Казалось, лес вокруг судорожно вздохнул в ответ на его вопрос:
резко зашумели листья от ветра, заскрипели ветки, где-то вдали
заперхали разноголосьем две вороны, а потом все также внезапно
затихло.
Посреди привычной тишины эта короткая какофония заставила парня
подпрыгнуть на месте и начать озираться. Но пейзаж оставался
неподвижным, застывшим во времени - словно не часть реального мира,
а искусная картина, запечатление некой местности на холсте с
дотошностью камеры обскуры.
Краски этого полотна включали в себя исключительно холодные
оттенки.