Утро всегда начиналось с посещения Кло – она появлялась в дверях с нервным смешком, со счастливым выражением лица, а потом, взвизгнув – как в холодную воду, – ныряла к нему под одеяло и требовала немедленно ее согреть. Взвизги продолжались, даже когда становилось жарко, – когда их тела, все в поту, так легко и увлеченно скользили друг по другу, будто в этом скольжении и состоял смысл жизни. Он просил ее умерить «силу звука», но она, нисколько не умерив, шептала в промежутках между взвизгами, что умрет, если умерит, и что все равно в этом доме ничего не скроешь – все равно всем всё известно.
Что всё известно, он понял в тот же день – день их совместного душа, – когда, несколько часов спустя, при рассаживании за столом для общей трапезы, он оказался соседом Кло, а не Ананке, как это было накануне. Все остальные – Лахе, Ана и Атро – сели напротив них, с Аной в центре, что, казалось, было «домашней заготовкой», – но не для того, чтобы поглазеть на «влюбленных голубков», а чтобы поближе пообщаться между собой. Они и общались – так же легко и непринужденно, как три сестры накануне. При этом ели, как обычно, – то есть, несмотря на изобилие и разнообразие пищи, почти ничего, зато в вине себе не отказывали. И совершенно не обращали внимания на «голубков». Если же говорить про нашу парочку, то непринужденно в ней чувствовала себя лишь Кло, а Петрович смущался отчего-то – не оттого ли, что подозревал в ком-то из троицы напротив свою ночную партнершу?…
Ну вот. Отметившись утром (но, кто знает, – это вполне могла быть и ночь), Кло убегала, чтобы «поработать», хотя иногда работала и в постели, когда утомленный утренними трудами Петрович засыпал. Работа заключалась в следующем (Петрович наблюдал это сквозь прищуренные веки): подняв руку к одному из облаков, никогда не покидающих воздушное пространство квартиры (облако в ответ начинало волноваться и переливаться всеми цветами радуги – что было похоже на пса, который, завидев хозяина, автоматически начинает вилять хвостом), она извлекала из его клубящихся глубин, точно из распоротого рыбьего живота, нечто похожее на клубок ниток, а затем начинала сматывать на него нить, тянущуюся из облака, внимательно вглядываясь при этом в пространство перед собой, шепча что-то себе под нос, посмеиваясь между делом, а то и отпуская проклятия в чей-то адрес. При этом Петровича не покидало давно зародившееся подозрение, что все они тут – чокнутые.