Анна медленно обернулась. Движение было механическим, как у
заводной куклы с перебитой пружиной. Ее голубые глаза, когда-то
способные сверкать холодным гневом или насмешкой, теперь были
огромными, пустыми озерами. Ни льда, ни огня – лишь мертвая гладь
под низким, свинцовым небом внутри нее. В них не отражался ни
солнечный луч, ни лицо няни. Только бесконечная, бездонная
пустота.
- Матушка? - Голос Анны был ровным, монотонным, как заупокойное
чтение в полупустом храме. Он лился, не встречая препятствий, будто
говорящий был уже по ту сторону жизни. - Матушка умерла, няня. -
она просто обозначила факт, но каждое слово падало, как камень в
колодец ее собственной вины. - Потому что я устроила пошлый скандал
в опере. Потому что я, как последняя дура, как испуганная
крольчиха, убежала в лес навстречу чудовищу! - ее голос дрогнул, но
не прервался; это был не плач, а лишь трещина в ледяном панцире,
сковавшем ее изнутри. - Потому что я... не смогла быть
сильной! Не смогла быть достойной дочерью! Ни тогда... ни сейчас...
- Девушка сделала шаг к столу, ее движения были скованными, будто
каждый сустав был залит свинцом. - Принеси мне чернила. И бумагу.
Самую простую. Я напишу прошение Императору.
Агафья ахнула, прижала морщинистые руки к груди, где билось
преданное, разбитое сердце. Она хотела крикнуть, упасть на колени,
обнять эту заледеневшую девочку, которую нянчила, когда та только
появилась на свет... Но увидела лишь безжизненную пустоту в ее
глазах. И лишь бессильно замотала головой, смахивая предательскую
слезу тыльной стороной ладони. Покорно, сгорбившись, она поплелась
к комоду из красного дерева, доставая перьевую ручку лист плотной
качественной бумаги – слишком хорошей для прощания с миром.
Анна села. Холодное дерево стула не чувствовалось сквозь ткань
ее платья. Она взяла ручку. Тонкие, изящные пальцы, способные
замораживать воду или наносить ядовитые мазки, теперь дрожали так,
что стержень выскальзывал из них. Она сжала его до побеления
костяшек и опустила острие на белый лист. Капля чернил, густых, как
кровь, повисла на кончике и упала на бумагу, расплываясь зловещим
пятном. Анна не обратила внимания. Она начала выводить буквы.
Каждая линия давалась усилием воли, преодолением невидимой стены
отчаяния. Каждое слово было гвоздем в крышку ее собственного
гроба: