Моё сознание проснулось от прикосновения к холодному вафельному полотенцу. Как и другие малыши, я протирала им ноги перед сном. И в следующий миг до меня стал доходить смысл разговора двух нянь.
Одна говорила другой обо мне:
– Видишь эту девчонку? Она «тово»: ревела всю неделю!
И вот теперь мой ум, привыкший в условиях двухлетнего пребывания вдали от семьи к различным ухищрениям коллективной жизни, метался в поисках привлекательного предложения для дяди, державшего ножик в руке. Что могла предложить я ему, готовому разделаться со мной, как Карабас-Барабас с Буратино? Что? Я панически искала. И нашла!
– Я, я буду любить вас, дядя, я буду любить вас больше… чем мою родную мамочку! – прокричала я.
И в ту же секунду все моё естество содрогнулось от ещё большего ужаса. Ужаса от того, что я отказалась от единственного, что было моим, – от любви к моей дорогой мамочке. После этого осознания я перестала беспокоиться об исходе идущей уже полным ходом операции. И вспоминаю себя уже в момент моего любознательного изучения дырки в паху. В палате, где я размотала бинты, мне думается, на третий день пребывания в больнице.
В коридоре у окна я рассматривала с другими детьми стены и башенки зоопарка, не зная, что это такое.
А в следующий проблеск памяти я увидела себя выходящей с мамой из дверей больницы. Это неописуемое ощущение её близости, запаха сирени от её руки, державшей мою руку, омрачалось беспокойством стыда – стыда моего отречения, о котором она так никогда и не узнала…
Москва, 2010 г.