– Ну уж нет, этот пробел в воспитании точно не моя вина, – криво
усмехнулся он.
Никакого контраста, монотонная белая определенность. Хорошо хоть
его глаза серые, совсем не как у Виктора.
Наверняка и могильный камень ему поставят белый. Ну конечно, это
же «пра-виль-ный» цвет.
– А твое имя? На камне?
– Не нужно. Виктор мне дал это имя, и я не хочу, чтобы меня так
называли. И тем более, – он с отвращением стянул рубашку, – чтобы
его писали на могиле.
– У него дрянной одеколон, – пожаловалась Ника, хватая
сброшенную рубашку.
Скомкала и засунула под кровать. Но запах остался, амбра, кожа и
табак, приторная и навязчивая смесь. Ника не верила, что
когда-нибудь сможет избавиться от прилипчивых ноток. Ей казалось,
что даже земля, в которой его похоронят, будет пахнуть этим
проклятым одеколоном.
– С этим я тоже ничего не могу сделать, – с искренним раскаянием
сказал он.
– Я могу. Убью его, засуну башку в банку с формалином, поставлю
на полку и буду любоваться каждый день. И никакого одеколона, –
мечтательно прошептала Ника, и он наконец-то улыбнулся.
Она подалась вперед, чувствуя, как тянет, мучительно тянет ее к
этому оброненному теплу.
У него осторожный поцелуй. И теплые руки – еще одно невозможное
чудо, пальцы, которые переставали быть ледяными. Из движений
исчезала нервозность Виктора, а рубашка пахла только чистой тканью.
Наверняка его одеколон пах бы морской солью и деревом, нагретым
солнцем. У Ники был такой дома, она уже и не помнила откуда. Да и
как это «дома» почти не помнила, а сейчас и не хотела помнить.
– Я буду тебя рисовать, – пообещала она, отстраняясь. – Когда
убью его, нарисую сотню твоих портретов. Сошью тебе сюртук.
В темноте мало очертаний, зато есть прикосновения и запахи. Ника
хотела бы уметь рисовать их, навсегда запереть в бумагу, суметь
взять с собой в пустое белое будущее. Но этого никто не умел, ни
она, ни та женщина в бархатных перчатках, которую Виктор ненавидел
больше, чем собственную мать.
– Зачем мертвецу сюртук? – он прикоснулся к кончику ее носа, и
она, не выдержав, вцепилась в его руку и заставила прижать ладонь к
своей щеке.
Прикосновение, от которого не останется ничего, кроме тающей
памяти, как и от этого человека. И все же Ника надеялась, что когда
придет время, какое-то из краденых прикосновений оживет на коже.
Принесет секундное утешение – а что еще ей останется?