Чтобы он не услышал, что происходит снаружи.
Ночью, когда Мартин, наконец, забылся лихорадочным сном, Вик все
же попытался занять свое место. Ему очень хотелось сделать хоть
что-то хорошее для Мартина, а он спал, подломив под себя руку и
судорожно кутаясь в одеяло, которое никак не унимало озноба.
Боль навалилась, тяжелая и злая. И какая-то… утомленная. У него
мелькнула странная мысль, что ей, боли, самой не хочется быть в
этом маленьком, тщедушном теле. Что он ей не интересен и не нужен,
но приходится ядовитой тяжестью пульсировать на полосах
покрасневшей кожи, растекаясь намечающимися синяками.
Вик боялся этой боли. Вернее, не самой боли. Она была такая
сильная, такая беспощадная, что, казалось, была отдельна от него. И
бояться ее по-настоящему никак не выходило.
Но того, что это Мартин лежал вчера, прижатый к этим доскам, и
хрипло считал удары, с ненавистью выдыхая слова. Того, что это
Мартин забрал всю эту боль себе, загородив собой друга. Этого Вик
почему-то испугался.
Вик все же смог перевернуться и даже доползти до угла, где
лежала старая куртка. Он вытряхнул из нее пару уснувших мышат и
накинул поверх одеяла.
Мартин спал тревожно. Вик слышал, как он бормотал что-то.
Кажется, он говорил что-то про реку и про цветы.
Вик зажмурился. Отчаянно хотелось облегчить его страдания,
загладить вину. Он даже поклялся себе, что они обязательно поедут
когда-нибудь к морю. И пусть Мартин там любуется на свои корабли и
с восторгом гладит пену прибоя. Только вот сейчас не было никакого
моря.
Зато было осознание. Оно пришло внезапно, пронзительное, щемящее
и пугающее.
Мартин любил его. Любил его как-то по-особенному, как, наверное,
любят в Мире-Где-Все-Правильно. Не как мать, которая читала ему
сказки и говорила, что любит, а потом ни слова не сказала, когда
отец забрал его с собой, вытащив из дома, как щенка на поводке. Не
как отец, который, напившись становился добрым и смотрел на него
слезящимися глазами и звал «наследником». Может быть так его любила
Лера. Но Лера девочка, к тому же младшая. Поэтому скорее это он
любил ее так – не доверчиво и беспомощно, а осознанно, ответственно
и…
«А ведь отец как-то ударил Леру», – вспомнил мальчик.
Вику было четыре года, а Лере два. И он видел, как отец
отмахнулся от нее, кажется, ударив по лицу. Девочка не заплакала,
только посмотрела удивленно и тихо отошла.