***
В кабинете литературы фотограф запечатлел момент, когда я сидел
за партой (склонившись над взятым со стеллажа учебником). Николай
сделал снимок, когда я записывал в тетради фразу «миру мир».
Сфотографировал меня у школьной доски (на которой остались записи
после завершившегося почти час назад урока). Ослепил меня
фотовспышкой, когда я с умным видом рассматривал висевшие на стене
класса в ряд портреты Николая Гоголя, Льва Толстого и Максима
Горького.
Настя Рева то и дело подходила ко мне с расческой в руке и
поправляла мою причёску (будто после очередной вспышки у меня на
голове топорщились волосы).
Явившегося в класс Максима Григорьевича журналистка решительно
выставила за дверь.
Проводила она и Николая, когда тот объявил, что «отщёлкал всю
плёнку».
Анастасия усадила меня за парту, уселась рядом со мной. Поёрзала
на лавке, усаживаясь поудобнее. Достала из сумки блестящий термос и
газетный свёрток с конфетами. Положила перед собой большой блокнот
и авторучку.
Посмотрела мне в лицо, улыбнулась.
- Приступим? – спросила она.
- Приступим, - согласился я и придвинул к себе кулёк с
конфетами.
***
Сегодня я снова рассказал Анастасии о своём московском детстве.
В прошлой статье Настя о нём не написала. Но теперь она посчитала,
что моё прошлое заинтересует читателей не меньше, чем моё
настоящее. Журналистка расспросила меня о моих первых занятиях
вокалом. Поинтересовалась моими успехами в игре на скрипке и на
фортепиано. Усмехнулась, когда я признал: для игры на скрипке мне
не хватило терпения и таланта. Анастасия заявила, что «такие
подробности» сделают меня «человечнее» в глазах читателей и
пробудят их симпатию ко мне, как к «реальному человеку», а не как к
«вымышленному персонажу».
Я честно признался журналистке, что в детстве обожал петь.
Описал, какие чувства испытывал, стоя на сцене лицом к заполненному
людьми зрительному залу. Рассказал я и о том концерте, когда меня
впервые «подвёл» голос. Я описал свои эмоции и чувства после того
концерта. Честно признался, что он разделил мою жизнь на «до» и
«после». Описал, как тяжело мне было жить без пения. Вскользь
упомянул об учёбе в школе. Рева поинтересовалась моими отношениями
с одноклассниками в московской школе. Я уклончиво ответил, что в те
времена я «переживал из-за потери голоса» и «самонадеянно отвергал
любую помощь».