Стас ещё несколько минут безмолвно рассматривал портрет, искусно выгравированный на камне: выражение лица его старика было неизменно высокомерным, с примесью насмешливой агрессии. Стас внешне был его копией, и это его несказанно бесило.
– Знаешь, плевать на Сибирь. Плевать на домашний арест. На эту твою ушлую Валентину. Даже на все отданные ей заводы и финансы плевать. Но мать я тебе никогда не прощу. Даже растворившись, продолжу люто ненавидеть тебя, – Стас говорил спокойно, даже дружелюбно, отчего речь его звучала вдвойне зловеще. – Ты был так занят собой и своими проклятыми богатствами, что не посчитал нужным вникнуть. Докопаться до истины, провести все экспертизы. Поверил на слово этому хмырю…
В нескольких метрах от него в кустах шиповника раздалась жизнерадостная птичья трель. Стас усмехнулся и закурил.
– Давно хотел признаться. Я был счастлив, когда твоя гниль сожрала тебя изнутри. Для меня это было доказательством возмездия. Ты заслужил всю ту боль, все те муки. Я ликовал, наблюдая, как ты каждый раз корчился, как тебя мутило и тошнило после химии, как твоя самодовольная рожа желтела и иссыхала.
Сделав пару глубоких затяжек, Стас затушил окурок об мрамор.
– Тебе было настолько плевать, что ты даже на похоронах раздавал указания своим замам. Да, я всё видел. И всё прекрасно понимал. Ты, скорее всего, не в курсе, но у меня под кроватью два месяца лежал нож. Я хотел зарезать тебя, пока ты спал. Много раз. Стоял ночами у твоей кровати с ножом в руке. Знаешь, почему я этого не сделал? – Стас рассмеялся. – Пожадничал. Понял, что, если убью тебя сейчас, то не смогу сразу распорядиться наследством, а к моему совершеннолетию его растащат по кускам. Решил подождать. Придурок.
Стас замолчал.
Он смотрел на небо, по которому быстро плыли пушистые облака, а сквозь них прорывались яркие лучи майского солнца.
С высокой липы спланировала вниз яркая чёрно-белая сорока. Но долететь до земли самостоятельно она не успела. Откуда-то сбоку ей наперерез метнулся не то ястреб, не то коршун, не то сокол. Сорока успела жалобно каркнуть, и они вдвоём рухнули в кусты.
Стас ошалело смотрел на эту короткую сцену. Предзнаменованием назвать её он не мог, а просто стечением обстоятельств – не хотел. Придя в себя, он снова посмотрел на портрет отца: