– Ну, за тебя! Мы же можем на «ты»? – уточнила весело.
Та кивнула и принялась тянуть коктейль через трубочку.
Закашлялась.
Осьминавры извивались так эротично, распластывали щупальца,
ухмылялись, переворачивались вниз головой, удерживаясь за шест
одним тентаклем, а семью рисуя замысловатые фигуры в воздухе, что
мне тоже захотелось потанцевать.
Я допила лимон-ад залпом, закинула парочку «ойев», укусила
пироженку (приютская привычка, чтобы никто не сожрал), схватила
сомлевшую Юльси за руку и потянула в толпу.
– Аглая Ойриковна, я…
– Глаша, – рявкнула я.
– Г-глаша, я не умею тан…
– Фигня вопрос! Главное – двигай задницей и плечами, остальное
придёт само. Расслабься, на тебя никто не смотрит.
– Давайте лучше просто уйдём? – пищала она. – Это же дикий
вампир, не одомашенный! Он...
Мы орали друг другу и догадывались по губам о значении слов.
Дикий вампир? Что за чушь! Дикие живут в своих пустошах и носа не
показывают в столицу. Видимо, я что-то не так расслышала, или Юльси
просто откровенная трусиха, шарахающаяся от каждого вампира. И я
ещё раз крикнула:
– Расслабься! Отпусти себя!
Ритм захватывал. Я тотчас ощутила на себе жадные, похотливые,
восхищённые мужские взгляды, и это жаркое море ласкало кожу,
облизывало голые плечи и руки, и грудь. Ну и всё остальное.
Чувствуя себя сёрфингистом, я поймала волну и заколебалась в такт,
а потом колебания перешли в движения. Забился, завился лисий хвост,
махнули крылья бабочки. Я встряхнула, повела рогами… Музыки не
было, это была не музыка. Чистый ритм. Драйв. Движение.
Я – женщина. Это упоительно.
Мне нравится, что на меня смотрят. Мне нравится, что меня хотят.
И мой танец становился всё менее и менее приличным. Чьи-то руки
коснулись меня. Кто-то прижал меня к спине, удерживая за бёдра, и я
заскользила вниз-вверх, чувствуя чьё-то возбуждение. Крутанулась,
попала в другие объятья.
– Рыженькая, – прохрипел мужской голос, защекотав лисье ухо, –
обожаю рыженьких!
Да плевать мне, кого ты там обожаешь! Обожай меня. Беленькую,
чёрненьку, рыженькую, лысенькую. Любую.
И тут я вспомнила про Юльси и обернулась, чтобы посмотреть: всё
ли с ней в порядке. Застыла. Моя скромняшка танцевала так искренне,
как будто сама стала музыкой, которой здесь не было. Как будто её
руки-ноги сделались музыкой. Танцевала, закрыв глаза, и на щеках её
в ало-синем свете вспыхивали дорожки слёз. Чистейшая пластика! Это
нельзя было даже танцем назвать, это была песня, идущая из сердца.
Юльси плакала и танцевала, поглощённая правдой движения. Казалось,
она рассказывает всю ту боль, что пережила: жестокость соперниц по
олимпиаде, страх перед миром, внушённый слабостью матери, неумение
сказать «нет», жизнь с нелюбящим мужчиной… Овечка. Воздушная
бабочка-овечка. И мужчины вокруг тоже замирали, потрясённые.