***
Пир свадебный тоже роскошным был.
Молодые во главе стола сидели,
Аксинья, правда, не ела ничего, разве что вино пила, Федор же за
троих лопал, только брызги во все стороны летели.
Устя больше по сторонам смотрела,
положила себе для приличия на тарелку крылышко лебяжье, да сидела,
его по тарелке перекладывала, крошила на кусочки мелкие. Какая тут
еда? Выпила бы она водицы ледяной колодезной, да воды-то и не
подавали на пиру, а вина Усте противны были, они разум дурманят, а
ей нельзя. Никак нельзя…
Вот к отцу боярин Орлов подошел,
говорили они недолго, но отец разулыбался, на Устинью довольный
взгляд бросил. Тут и гадать не надобно, Орлов за спасение дочери
благодарен, когда б не Устя, померла боярышня. А сейчас и жива
осталась, и Борис по секрету Усте шепнул, что уж сговорили
боярышню. За боярича Изместьева, а это партия выгодная, разве что
свадьбу отложили до осени, покамест не оправится боярышня от яда
смертельного. Но Адам Козельский ее осматривал, сказал, что все
хорошо будет, только с ребеночком бы боярышням год подождать.
Обеим.
Тут и Устя с ним согласна была.
Яд сильный был, пока не восстановятся
боярышни, обе, лучше не рожать им. И плод они скинуть могут, и даже
когда ребеночек рОдится, не будет у него здоровья.
А…ей? Ей – рожать можно ведь!
Она хочет от Бори ребеночка?
Устя на царя посмотрела, голова
закружилась чуточку. Вот от него. От Бориса. От любимого мужчины,
ребеночка под сердцем носить, на руки взять, к груди приложить –
хочет?
И такой волной тепла ее затопило…
ради такого она и долг супружеский стерпит. Хоть и говорили бабы в
монастыре, что это не боль, а радость вовсе даже, Устя в то не
верила. Может, для мужчин так-то и есть, это для Устиньи все болью
да тоской оборачивалось? Наверное так, все ж Федор после
опочивальни завсегда довольный был, а она ног не таскала. Ну и
пусть, ради Бори потерпит она что угодно! И… и делать ничего не
станет! Ни травы пить, ни дни считать, ни времени спокойного ждать.
Пусть ребеночек будет!
Наконец, проводили молодых в
опочивальню.
Устя, пока отвлеклись все, из-за
стола улизнула, за ней и Агафья Пантелеевна выскользнула, по
коридорам дворцовым они словно две тени промелькнули неслышно,
только в горнице Устиньиной волхва рот открыла.
- Права ты, внучка. Не знаю, откуда у
царицы мать взялась, но и она ведьмой была, и сама Любава – ведьма.
Только слабенькая очень, вот ведь как! Хлипкая она совсем, ей разве
что в травницы подаваться, да от тараканов избы заговаривать. И то,
поди, кипяток по углам лучше с тварями ползучими справится. Ведьма
она, да бессильная, а оттого злая вдвойне. И кое-что на ней есть,
не сказала бы ты, я и не углядела бы. Закрывается она от чужого
взгляда, ей и хватает. Сил-то, считай, и нет у нее…