Старлей глубоко дыша, возмущенно приоткрыл рот. Приоткрыл так,
будто хотел что-то сказать, но промолчал. Он только отвернулся от
лейтенанта и сухо сплюнул. Принялся бормотать что-то
невнятное.
Некоторое время нам потребовалось на то, чтобы обыскать обоих. У
лейтенантов при себе и правда не было никаких документов. Мы изъяли
два пистолета, две авторучки, пустую тетрадь и исписанный блокнот.
Почерк в нем оказался размашистым и неразборчивым. Почти
врачебным.
Во время всего обыска белобрысый лейтенант молчал. Черноволосый,
напротив, постоянно огрызался. Отпускал пограничникам колкости и
злобно обещал им печальную расплату, когда «там разберутся».
Я видел, как молодые погранцы все сильнее нервничают от слов
старлея. Все сильнее напрягаются. Становятся злее. Создавалось
такое впечатление, будто бы он намеренно их провоцировал. Будто бы
понимал, что арест мы совершили по всем правилам. Совершили
настолько четко, что и придраться не к чему.
А старлей очень хотел придраться. И потому сам пытался создать
такой повод. Надеялся, что кто-нибудь из погранцов сорвется.
— Не слушать его, — приказал я тогда наряду, — всем делать свое
дело.
Когда из колокола, что висел недалеко, на столбе связи, донесся
трубный вой, я понял — нас вызывает застава.
Я отправил Уткина связаться с нашими. Когда он вернулся,
сказал:
— Поступил приказ этих двоих доставить на заставу. Тревожная группа
выдвинулась. Нам приказано охранять нарушителей.
— Тоже мне… — зло усмехнулся черноволосый старлей, —
нарушители…
— Молчите, — холодно сказал я ему, а потом обратился к Уткину: —
Добро. Слушай мою команду: всем сохранять спокойствие и
бдительность. Ждем тревожку.
И тревожная группа Черепанова, и мой наряд прибыли на заставу в
тяжелом молчании. Все были мрачными, словно грозовые тучи. Не менее
угрюмым оставался и черноволосый лейтенант, который отказался
сказать нам имя и фамилию, когда его пытались об этом
спросить.
А вот белобрысый вел себя иначе. Хотя он тоже отказался
представляться:
— У начальника своего спросите, — только и ответил он
беззлобно.
Тем не менее лейтенант, казалось, оставался совершенно безразличным
ко всему, что произошло. Не выражал он ни гнева, как его «коллега»,
ни какого-либо страха, ни, тем более, раскаяния. Короче, видно
было, что оба офицера совершенно не чувствовали за собой никакой
вины.