Подумал, что неплохо бы от этого щипка
проснуться... да какое там, и боли-то не почувствовал. Зато
почувствовал некий прилив бесшабашной храбрости. Пришел этот прилив
с простой, казалось бы, мыслью – хуже уже не будет. И пусть она
была спорной, пусть бредовой, но обсуждать он сам с собой ее не
стал, выпрямился и бодро зашагал к самому большому дому деревни.
Вот уж если и искать ответы, то как не в нем.
Запала мужества хватило ненадолго.
Ровно до того момента, когда пришлось стучать в солидного вида
дверь из плотно подогнанных дубовых досок. Стук вышел хиленьким,
едва слышным. И, словно устыдившись нового приступа страха, Стас
рывком распахнул дверь.
За дверью были сени. Странные такие
сени, пустые. Ну не бывает в деревнях пустых сеней, по определению
не бывает.
Как ни странно, именно эта мысль
придала уверенности. Раз нет ничего в сенях, то и не живет тут
никто, а значит... Додумывать не стал, а уже куда более уверенно
открыл дверь в само помещение.
Простая, и, надо сказать, пустая
полутемная горница. Ни вещей хозяйских, ни вязаных салфеточек на
всем, чем можно, ни даже коврика на полу. Унылая, пустая горница. А
в центре стол. Не к месту, ему бы к окну поближе, но стоял он
именно там, а на столе лежал конверт, хорошо так лежал, и захочешь,
а мимо не пройдешь. И главное, в отличие от всего остального,
именно этот конверт выделялся странным восприятием этого мира как
некий объект – письмо.
Уже не раздумывая, Стас направился к
нему. Большой такой конверт, из хорошей такой, плотной бумаги, а в
нем – в нем было письмо.
Перечитал его Стас дважды. А перечитав,
сел на стоявший тут же стул и глухо выругался. Они искали ответы,
ну что ж, ответ теперь он держал в своих руках, вот только на душе
почему-то легче не стало. Отчетливо захотелось добавить к уже
вышесказанному еще что-то, но запас ругательств иссяк, да и запал
тоже закончился. В голове крутился только один образ – веселого и
довольно пухлого северного лиса, именуемого песцом.
Обратно к воротам Стас шел, уже не
таясь. Жителей тут не было, да и быть не могло. И все эти
странности с восприятием окружающего также встали на место. Вот
только легче от этого не стало, да и быть не могло – теперь он
точно знал, что умер. А еще он знал, что остаться здесь ему
придется надолго, очень надолго.