Вот только мне не любоваться всем этим хочется — мне бы спрятаться там от всех.
Увы, не выйдет. Нас зовут в просторную гостиную, где ждёт хозяин дома. Высокий голубоглазый мужчина с черными, стянутыми в хвост волосами и проседью на висках. На вид ему лет сорок или пятьдесят, и он, кажется, не особо рад нашему визиту.
— Разве мой посыльный не передал вам, что я перенёс встречу? — спрашивает у отца хозяин дома, а я мельком оглядываю интерьер зала: резная деревянная бель, дорогая обивка диванов салатового цвета, бежевый шелк на стенах, золотые канделябры.
Может, этот господин какой-то важный начальник, потому отец и привел меня сюда: договариваться по поводу моего трудоустройства на каникулах? Но не слишком ли рано?
— Вы говорили, что хотите убедиться лично, и мы принесли письмо от оракула. Вот, гляньте, — тянет отец. — Она идеально подходит!
— Я вижу, — отрезает мужчина и кладёт письмо на край кофейного стола. — И какая из этих девушек Белла?
— Она, — указывает на меня мачеха, а я вздрагиваю от её слащавой улыбки.
В гости меня с собой берут редко, а дома ей не перед кем притворяться хорошей.
Мужчина хмурится, разглядывая меня с головы до ног, вздыхает и уже, кажется, готов вынести суровый вердикт, как вдруг медлит.
— Повернитесь, юная леди, — выдаёт он странную просьбу.
Мачеха толкает в бок, и я поворачиваюсь, лишь бы побыстрее всё закончилось.
— Эта метка за ухом. Откуда она? — спрашивает господин, и я невольно касаюсь родимого пятна в форме полумесяца. Как он вообще его заметил?
— Какая метка, Ваша Светлость? — суетится отец. — Ах, родимое пятно. Это наследственное от её покойной матери.
— Угу, понятно. Что ж, тогда давайте назначим дату, — решает хозяин дома.
Он поднимает чашку с чаем. Наше семейство, оживившись, спешит повторить за ним. Мне пить не хочется. Мне здесь и находиться не хочется. Но чашку из вежливости тоже беру.
— Оракул заверил, что в конце месяца будет отлично, — щебечет отец.
— Что ж, организацию торжества я возьму на себя. Вы успеете подготовить невесту?
Чего? Невесту? Это слово бьёт в меня молнией. Отрезвляет, вырывает из того болота, в котором я ежесекундно тонула.
Во все глаза смотрю на господина, на родных, на Стейшу, что дуется не хуже жабы, и только сейчас соображаю: «Ни о какой работе тут речи не идёт».