А после, когда мы оба кончили – я с глухим, тяжелым стоном, а она с едва слышимым, вымученным криком – она стянула с себя до конца футболку, а с меня – свитер, и прижалась к моей обнаженной коже – вспотевшая, горячая, живая. И замерла, щекой прильнув к груди, словно птичка, и, зажмурившись, оставила несколько быстрых, смазанных поцелуев.
И меня от ее прикосновений словно током прострелило с головы до ног. Был в них какой-то надрыв. Какая-то тоска, которой я раньше у нее не замечал. Она еще никогда так не делала, никогда.
И в этот момент я с кристальной ясностью понял, что больше не смогу ее от себя отпустить. Не смогу. И обязательно выясню, почему в ее жестах и поцелуях красной линией сквозит этот надрыв.
8. 7.
Маша.
Я стояла в ванной и рассматривала себя в запотевшее зеркало. И не узнавала женщину, чье лицо я видела перед собой. Я зачерпнула в пригоршню ледяной воды и приложила ладони к горящим щекам. Потрясла головой, словно надеялась, что это поможет упорядочить мысли. Едва ли.
Шанс рассказать ему правду я упустила. Теперь уже точно. Вздохнув, я уперлась ладонями в раковину и до предела напрягла руки. Что ж.
Но я не смогла ему признаться, просто не смогла. Я дура, я знаю. Весь мой план оказался построен на изначально неверном, ошибочном предположении. Я думала, что Громову будет насрать. И что он спокойно примет меня обратно, если я расскажу настоящую причину своего возвращения.
Нет, не так. Если я расскажу, что сподвигло меня вернуться.
Ведь настоящая причина заключалась в нем.
И я ошиблась. В Громове, в себе, в оценке ситуации. По Громову мой уход проехался тяжелым катком, и ему было совершенно точно не наплевать. Я видела, как он сдерживался, как он злился, как пытался взять себя в руки – стиснутые зубы, натянутые желваки, сжатые кулаки, побелевшие костяшки пальцев. Конечно, я не решилась ему признаться. Я не хотела делать ему больно.
А потом... потом я не призналась потому, что уже не могла. Потому что утонула в водовороте собственных чувств и эмоций, захлебнулась, когда оказалась от него поблизости. Я и не догадывалась, что по-прежнему могу чувствовать так резко и так сильно, словно мне снова восемнадцать, и на плечи не давит груз прошлого... Это пугало. Выходит, я перехитрила саму себя.
Я промокнула лицо полотенцем, и мои руки дрожали, когда я сняла его с крючка. Оно провисело в ванной неделю – со дня, как я в спешке покинула этот дом. Громов его не убрал.