— Ёлка? Да ладно?
— Одуван?
— Дашка? Реально слила?
На меня смотрят сейчас абсолютно все, чувствую, как пялится сидящая рядом Мякишева, вижу прищуренные, полные ненависти глаза Потапова, у Мишки Уварова челюсть вот-вот отвалится.
Свят. По его лицу я ничего не могу прочесть, но безошибочно ощущаю волны ярости, исходящие от Брина.
— Я… я…не…, — язык не слушается. Поворачиваюсь к Лизке, как будто она за меня может сказать, но Мякишева сама в полном ауте. Смотрит на меня так, словно не я это.
— Так, спокойно всем, — вмешивается Шацкая, и я судорожно вздыхаю, надеясь хоть как-то успокоиться. Но в горле пересохло, я вся горю, сглотнуть толком и то не могу. И воды нет, то есть она есть, но в кулере в конце коридора. А я сижу, как прибитая, пошевелиться не могу.
— Чего спокойно? Чего спокойно? — орет Уваров. — У нас игра на носу! А Потапа слили! Марика, ты же не дура, вроде, должна по…
— Захлопнись, — негромко роняет Свят, и у Мишки будто звук отключают. — Извинись перед Марикой. Уж она точно ничего не сделала.
Вроде, и не сказал ничего такого, но в кабинете будто на пару градусов стало холоднее, даже мне уже не так жарко.
— Мар, ну… это… ты…, — Уваров, у которого обычно язык как помело, еле выдавливает из себя покаянные слова, но Марика его даже не слышит.
Бросает на меня быстрый взгляд и отворачивается.
— Че, реально, Дашка — крыса? — тихо, но очень отчетливо произносит Римма Закирова. — Наш божий одуван?
— Ну, видимо, не такой уж и божий…
— И не одуван.
Слова, как отравленные стрелы. Они летят в меня, безошибочно попадая в цель. Больно ранят, но я даже не пытаюсь увернуться от них. Пускай говорят, что думают. Я ничего не делала. Никого не предавала.
— Эй, народ! Это же Ёлка! Вы о чем вообще? Какая крыса?!
От возмущений Тима на душе становится чуть легче. Как хорошо, что он не поверил. Но так и должно быть, он меня лучше всех знает. Все-таки столько лет дружили, если бы он меня предал, я бы не пережила.
— А такая! — выдает Потапов и тяжелым взглядом припечатывает Тима. — Настоящая крыса наша Дашуля. Никто не знал. Только она.
Ливенский растерянно оборачивается ко мне, приподнимает чуть подбородок, всегда так делает, когда ждет помощи.
— Да что знала-то? — беспомощно смотрю на Леху. В горле уже слезы стоят, вот-вот разревусь. — Я не понимаю. Какой косяк? Я никому ничего не говорила!